Сирена затихла, машина резко остановилась. Полицейские первыми выпрыгнули из машины и помогли ему спуститься на скользкий булыжник. Его повели, сгорбленного, жадно глотающего сырой воздух, через тюремный двор в здание с бордовым фасадом, белыми колоннами и лепными украшениями. В доме отдыха в Пятигорске отец заставлял его пить солёную минеральную воду, придерживал его сзади за седло во время прогулок. Вокруг клумбы, по пропитанному солнцем гравию, с лёгкостью оторванного листика шестилетний Абдулла прочертил свой первый круг на двухколёсном велосипеде. Белые решётки снаружи на окнах санатория он разглядел позже, когда с него сняли наручники и оставили одного в камере. На расстоянии четырёх метров от массивной железной двери с надзирательным глазком находилось матовое пластиковое окно. Центр тяжести узкого, слегка искривлённого пространства камеры приходился на стоящую вдоль стены железную кровать. Пол был покрыт красным линолеумом. Слева от двери, за перегородкой, Абдулла обнаружил стальной умывальник. Он нажал на кнопку, подставил голову под вырвавшуюся из крана шипящую струю и припал открытым ртом к холодной хлорированной влаге. Затем он приставил матрас к двери со змеиным надзирательным глазком и сел на железную сетку кровати.
Кожа на лице горела, тело дрожало натянутой струной, вот-вот разорвётся от напряжения, а может, кто-то терпеливый, спокойный и мудрый с лёгкостью выпустит из него дух, отсечёт горящую голову. Он слепо отдался нахлынувшему на него приливу бессилия и обречённости, но страх прошёл. Он отделён железной дверью и матрасом от своей прошлой жизни, от заживо проглоченных унижений, от косых взглядов и приторных улыбок, от оцепенелых злобно-бессильных государственных служащих, от недовольных соседей, уродливых стариков и старух из двухэтажных буро-кирпичных избушек, выстроившихся сомкнутыми рядами по бокам шумной дороги. Он переменил свою участь: из бесправного инородца, презренного кандидата на получение статуса беженца он превратился в пятидесятилетнего бунтаря-убийцу, которого необходимо депортировать на родину вместе с женой и дочкой. Там все его знают, помнят его отца, ему не придётся долго сидеть в тюрьме.
По ночам Абдулла мучился больше кошмарами, чем бессонницей. Он садился не на тот поезд, мучительно спешил и опаздывал, искал жену и дочку, блуждал в немом отчаянии по вокзалам, полным бомжей и наркоманов, стонал от безумного одиночества. Под утро он овладевал податливым, знакомым и исступлённо-желанным телом жены и тут же просыпался. После завтрака его вели на беседу к тюремному психологу — молодой, чрезмерно полной женщине с полусонными колючими глазами. Он не сразу привык к модернистской несоразмерности её носа и лба, жирным абрикосовым щекам и семейке тугих угревых прыщей на висках. Когда она вставала и тянулась за папкой в шкафу, штаны начинали сползать вниз. Тяжёлое, неповоротливое туловище и белокурые завитые распущенные пряди — в качестве отчаянной попытки привлечь к себе внимание «противоположного пола». Заключённые называли её между собой Офелией. «Нет, он не хочет играть в волейбол после обеда, а по вечерам изучать нидерландский язык. Он не отказывается от послеобеденной прогулки по тюремному дворику. У него нет жалоб на отсутствие русскоязычного телевидения и Интернета. Он не ходатайствует о предоставлении недельного отпуска по семейным обстоятельствам в летний период. Его словарного запаса достаточно для беседы с адвокатом и следователем без переводчика». Папки с заполняемыми Офелией вопросниками становились с каждым днём всё тоньше, визиты Абдуллы в её кабинет (в котором она, по слухам тюремной братии, зачала трёх детей: одного от турка, другого от марокканца и третьего от нигерийца) делались всё короче и вскоре вовсе прекратились.
