— Что ты говоришь, Деион! Что случилось с нашим Афамантом?
— Я думал, ты знаешь об этом, как и о прискорбной кончине Салмонея.
— Нет в живых Салмонея? — вскрикнул Сизиф, будто почувствовав толчок в грудь.
— Жаль, что это мне приходится оповещать тебя о таких вещах. Но, похоже, из эолидов только мы с тобой остались в живых. Нам и полагается припомнить братьев сердечным словом. С кого же начнем?
Мысли Деиона ушли далеко. Перебирая в памяти братьев, он должен был назвать и Кретея, и его жену Тиро, о которой с таким жаром рассказывал ему Сизиф. Вчера она была для Сизифа несчастной, запутавшейся девчонкой, теперь предстояло изобразить все, как есть, и описывать старуху, похоронившую мужа и в отчаянии наблюдавшую за кровопролитной войной своих сыновей и внуков. «Мне, конечно, не под силу задержать чью-либо молодость, — думал фокидский царь, — но вот придется в одну недолгую беседу уместить жизнь нескольких поколений, что я, пожалуй, сумею. А ведь это почти одно и то же». Деион даже слегка приосанился, но рассказ о Кретее все же отложил, начав с самого, как ему думалось, безопасного.
— Ты как будто называл тот край, куда собирался Салмоней вести свое воинство? Звучит он и вправду похоже на Афамантов Орхомен. Не знаю, есть ли такой город и сколько мест они обошли, но окончил он свои дни здесь неподалеку, в пелопонесской Элиде. Рассказывают, что город он заложил — нигде, на пустом месте. Ничего не слыхал я и о его советчике, беспалом фракийце. Видно, сгинул где-то по дороге, а то удержал бы, наверно, Салмонея от новых чудачеств. По-свойски, говоришь, с богами обращался фракиец? Уж не ему ли решил наш Салмоней уподобиться без всякого права и без надлежащей сноровки? Терпения его хватило, только чтобы построили его спутники жилье, вспахали землю на быках, что купили по пути, и посеяли первый урожай. Подумывали уж послать кого-то из своих в Эолию за семьями, но тут Салмоней сорвался. Первым делом пошел по дворам собирать сосуды и прочую медную утварь, которой они едва успели обзавестись. Люди, хоть и роптали уже потихоньку, но слушались его, уж больно далеко от дома забрались, а другого царя у них не было. Может, и на чудо какое надеялись, жизнь-то у них пока не очень веселая получалась. И стал Салмоней разъезжать по окрестным дорогам на своей колеснице, привязав к ней сзади всю эту дребедень. Если поразмыслить, то ничего дурного он не затевал. Сушь в то лето стояла, побаивались, что хлеб сгорит. Ты слыхал, наверно, как в иных местах дождь у небес выманивают. Вот он, я думаю, и понадеялся, что на шум и звон свой ответ получит. Да свои же люди его и сглазили. После первого ливня кто-то не удержался, выпустил дерзкое слово, что зачем, мол, нам небеса, раз у нас свой громодел есть. Теперь он уже и по ночам спать никому не давал. Стали ему всякие восторги выказывать, живность носить — он и от этого не отказывался. Дальше — больше, начал в самую темень горящие головни подбрасывать. Не очень высоко получалось, так и тут помощник нашелся, придумал метальное орудие. И вот расставят ему вдоль дороги эти доски на подпорках: с одного конца, что вверх задран, веревка висит, на другой, что в землю упирается, положат горящую головню. Погромыхает Салмоней в коляске своей, подкатит к такой доске и за веревку дергает — головню и подкидывает, теперь уж повыше. Я вижу, ты улыбаешься. Готов и я с тобой заодно, а ведь знаю, что совсем не смехом дело кончилось. Но таким уж баламутом, как видно, и запомним его. Может, самих богов своими затеями развеселить надеялся.
