Уже в первые месяцы своего пребывания в Петербурге Федор, гуляя возле Михайловского замка, внимательно рассмотрел его. Глядел и дивился. И было чему. Колонны и скульптура, порфир и мрамор. Благородные пропорции и разнообразие во всем. Каждый из четырех фасадов дворца не походил на другой, и все поражали красотой и великолепием отделки.
Теперь он, Федор Достоевский, жил в этом здании. Что нашел он здесь, в залах и комнатах, еще во многом сохранивших следы былой роскоши? Гнетущую атмосферу военного учебного заведения, жестокие нравы, укоренившиеся и в этом, лучшем из военных училищ.
За малейшее упущение начальство строго взыскивало. За расстегнутый воротник или пуговицу сажали в карцер, ставили у дверей на часы с ранцем за спиной и с тяжелым ружьем в руке.
Причем ружье не разрешалось опускать на пол.
А тут еще свои же товарищи сживали со свету. Жизнь новичка была не лучше каторги. Он получал прозвище «рябец» («рябчиками» тогда военные презрительно называли штатских) и должен был выносить всевозможные издевательства, изобретаемые «старенькими» — теми, кто проучился уже несколько лет.
При встрече со «стареньким» у новичка душа уходила в пятки: пронесет или прицепится? А мучитель начинал:
— Вы, рябец, такой-сякой, принялись, кажется, кутить?
— Помилуйте… я ничего…
— То-то ничего… Смотрите вы у меня!
И щелчок в нос или пинок в спину.
Со всех сторон понукания:
— Эй, вы, рябец, сбегайте туда-то, сделайте то-то. Да побыстрее, а не то я вас!
— Эй, вы, рябец, как вас там? Ступайте в третью камеру; подле моей койки лежит моя тетрадь, несите сюда, да смотрите, живо, не то расправа!
Весьма остроумным считалось налить воды в постель новичка, вылить ему холодную воду за шиворот, выплеснуть на бумагу чернила и заставить «рябца» слизывать.
Во время приготовления уроков стоило дежурному офицеру удалиться, как на пороге одного класса, в дверях, ведущих в соседний, ставили стол и заставляли новичков пролезать под ним на четвереньках. С другой же стороны их встречали кручеными жгутами и хлестали куда попало. И Боже упаси, если «рябец» заплачет или вздумает отбиваться. Его так изукрасят, что один путь — в лазарет. И там обязан молчать и объяснять свое увечье тем, что споткнулся, разбился, упал с лестницы. Иначе — несдобровать.
«О товарищах ничего не могу сказать хорошего», — писал Федор отцу.
Конечно, не все «старенькие» вели себя подобным образом. Находились благородные юноши, возмущавшиеся преследованием новичков. «Один из кондукторов старших двух классов, — рассказывал Григорович, — вступился неожиданно за избитого, бросился на обидчика и отбросил его с такой силой, что тот покатился на паркет. На заступника наскочило несколько человек, но он объявил, что первый, кто к нему подойдет, поплатится ребрами. Угроза могла быть действительна, так как он владел замечательной физической силой. Собралась толпа. Он объявил, что с этой минуты никто больше не тронет новичка, что он считает подлым, низким обычай нападать на беззащитного, что тот, кому придет такая охота, будет с ним иметь дело. Немало нужно было для этого храбрости».
