Следует признать, что мне понятна их точка зрения. Говорят, учишься на собственном опыте, и, хотя у меня такого опыта не было, все равно я это знаю. Я также знаю, что многие даже из своего опыта не способны извлечь урок. Это не означает, что я пессимист, всегда ожидающий худшего, просто я верю в меры предосторожности.
Я хотел разделить еду, оставить запас на потом — совершенно разумная мера, — но они и слышать об этом не хотели. Посмеялись надо мной и с жадностью все слопали. Увидев, что спорить с ними бесполезно, я вскочил и взял свою порцию. Ровно столько, сколько мне причиталось, хоть и больше всех. Мой размер и красота помогали в жизни, конечно, но это вовсе не повод прибегать к насилию. Мне никогда не приходилось драться, потому что я и так все получал без сопротивления, или потому, что вещи, которых другие столь страстно желали, меня почти не интересовали.
Это вина моей матери. Я не трус. Я уверен, что не боюсь физических усилий. Я просто не научился драться — не представлялось случая. Возможно, я повторяюсь, но мне просто хочется, чтобы это было совершенно ясно. Ведь это важнее всего. Другие, кажется, понятия не имеют ни о нашем отчаянном положении, ни о том, во что это все может вылиться. Не могу заставить себя поверить, что даже такие тупые существа способны игнорировать очевидное. Когда придет время, — а придет оно скоро, не сомневаюсь, — даже они не будут, не смогут просто так вот существовать и действовать без раздумий. Я не хочу сказать, что они станут размышлять над этой проблемой в абстрактных философских категориях, которые доступны мне, но им придется все взвесить и принять решение, вынеся вопрос на всеобщее обсуждение прежде, чем что-то сделать.
Когда мы только сюда попали, они все были восхищены окружавшей нас новизной. Я уже тогда все понял, но решил промолчать. Жизнь меня многому научила, даже если сейчас — слишком поздно. Все равно я ничего не мог поделать. Раньше я думал, что знание само по себе влияет на что-то, но сейчас в этом не уверен.
Тут темнеет гораздо позже, потому что стены — прозрачные. Это их восхитило. Я мог бы объяснить им, почему это так, но они бы не поняли или просто не стали бы меня слушать.
Все бесконечно бегали по кругу, пока у меня не закружилась голова и не пришлось надолго закрыть глаза, чтобы никого не видеть. Я всегда считал, что наша погоня неведомо за чем совершенно смехотворна. Они продолжали дурацкую гонку, толкаясь и наступая друг на друга, пытаясь вскарабкаться по гладким вогнутым стенкам. Думали, что поступают правильно, что их активность сама по себе — заслуга.
