Прибавили шагу, гроза подступала. За спиной сверкали молнии, одна так близко, что я вздрогнул, а Голубчик заплясал подо мной словно кольт. Перешли на рысь. Я стоял в стременах и держался рукой за передний торчок седла. Вся боль, которую я ощущал утром, возвратилась ко мне с удвоенной силой. Эх, не оставалось бы еще столько миль до ранчо, до дома!
Неба над нами уже как не бывало, вместо него — низкий потолок из облачной массы, багряной, пухлой, смятенной. Однако на востоке небосвод по-прежнему оставался ясным, и пустыня под ним сверкала от солнечного излучения.
Новый порыв дождя достиг нас, на этот раз капли не исчезали, а множились, сливались одна с другою, пока скалы не заблистали в водяных мундирах. Тут я заметил, что рубаха намокает, и натянул прорезиненное пончо.
Проселком мы спустились к ветряку и коралю, по грязной уже дороге держали путь к дому. Золотистые, ярко освещенные равнины стелились перед нами до Гвадалупских гор, но край этой яркости отступал быстрее нашего продвижения, и вот тучи разверзлись над головой — и хлынул потоп.
Холодный дождь забарабанил по спине, непрерывная струя стекала со шляпы на спину Голубчику. Дорога под его ногами помягчела, раскисла, хлюпала под копытами. Новая моя соломенная шляпа напиталась водой и пропускала ее на голову. Ледяные струйки стекали по шее под рубаху. Чувствовал я себя несчастным — мокрый, озябший, усталый, голодный. Уж ненавистны мне были рокот грома, и молния, ослепительно блещущая над окрестностью, и потемнелая земля.
Но пять минут спустя дождь вмиг прекратился, молнии погасли и гром откатился куда-то в горы. Вновь вышло солнце, паля сквозь прогал в растрепанных облаках. Я снял пончо, повесил шляпу на седельный торчок и стал разминать ее на свой вкус, пока она в таком податливом состоянии.
Близок дом. В миле впереди видны тополя вдоль Саладо, постройки ранчо, красноватые выходы камня за ними. Каждый штрих пейзажа четко смотрелся в косом янтарном предвечернем освещении: я разглядел воронов на деревьях, дедов пикап под навесом, отражение пламенеющего солнца в окнах дома, младших Перальтов, резвящихся под ветряком, собак, отряхивающихся на крыльце, складки и вымоины на глинистом всхолмлении по ту сторону ранчо, сияющие травы — все предметы, поверхности, лики читались строго, и все это венчала триумфальная арка двойной радуги.
...К тому времени, когда я расседлал, вычесал скребницей и накормил лошадей, солнце село. Ноги у меня гудели, колени дрожали, будто у младенца, пока я шел к дому, навстречу обольстительным запахам ужина. Легко было забыть мертвого коня где-то там на холмах, забыть своего Лентяя, гниющего в нежных сумерках, в тех сумерках поют вкруг него птицы, а красные муравьи, жуки б мясные мухи напали на жалкий зловонный труп.
