Мнѣ кажется, что со стороны Сандерса было, действительно, не совсѣмъ скромнымъ приступать прямо къ такому щекотливому вопросу… Молодежь надо щадить.
— Варвары мы еще, господа, — вздохнулъ Крысаковъ. — Россійскія привычки: человѣкъ весь въ крови, а мы съ разспросами.
Всѣмъ стало неловко.
— Мнѣ стыдно, — признался я тихо. — Еще на прошлой недѣлѣ я ругалъ за одно съ другими нѣмецкаго доктора Петерса. Это очень ученый человѣкъ, насаждавшій культуру среди темныхъ дикарей. Его обвиняли въ необычайныхъ жестокостяхъ, приводили факты, когда ученый разстрѣливалъ беззащитныхъ чернокожихъ десятками, взрывалъ ихъ патронами; подвергалъ всякимъ мученіямъ и издѣвательствамъ. Теперь, послѣ того, какъ я увидѣлъ этого мужественнаго израненнаго юношу, я понялъ, почему великая нація отнеслась сочувственно къ смѣлымъ начинаніямъ ученаго. Вѣдь нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, обращать вниманіе на вой дикаря, которому, почему бы тамъ ни было, ученый отрѣзалъ ухо, разъ любой нѣмецкій юноша готовъ имъ пожертвовать чуть ли не изъ вѣжливости.
— И потомъ, разъ это сдѣлано ученымъ, значитъ, такъ нужно, — подтвердилъ Крысаковъ. — Не совать-же ему подъ микроскопъ цѣлаго дикаря. У одного ухо, у другого ногу, глядишь, и набѣжитъ нѣсколько.
— Странно было бы примѣнять къ дикарямъ иную тактику, чѣмъ къ себѣ, разъ ея достоинства на лицо, — согласился Мифасовъ. — Вы только полюбуйтесь, какая здѣсь чистота, какой порядокъ!
— Смотрите, смотрите, — городовой въ золотыхъ очкахъ! — вскрикнулъ вдругъ Южакинъ. — Вотъ это страна, вотъ это нація!
— Кажется, что дальше идти некуда, — обратился къ намъ Мифасовъ взволнованно. — Могли-бы вы себѣ представить нашего городового, выбирающимъ хризантемы или читающимъ «Портретъ Доріанъ Грея?» Приблизительно — это одно и тоже. Позвольте, позвольте! Носки — сорокъ пять пфениговъ. Стойте!! Рубашки — двѣ марки!! Воротнички… Даромъ!
— Господа! Бумажникъ — одна марка!.. Чемоданъ!! Крысаковъ, Сандерсъ, — да что-же это такое?! Господа… Даромъ вѣдь, даромъ… Голубчики… Родненькіе!..
— Можетъ, дальше еще дешевле, — прохрипѣлъ осатанѣвшій Мифасовъ. — Три воротника — марка! Пятіалтынный штука! Южакинъ — сюда! Южакинъ — галстуки… Панама — восемь марокъ, о-о-о!..
— Берлинчикъ, голубчикъ… — плакалъ Крысаковъ.
— Сначала посмотримъ городъ, — слабо проговорилъ я.
Это было послѣднее сопротивленіе.
Шатаясь, мы вышли изъ магазина и побрели дальше, останавливаясь передъ витринами, захлебываясь въ этихъ каскадахъ марокъ и пфениговъ, превращенныхъ въ неособенно изысканныя, но невѣроятно дешевыя драгоцѣнности.
