Мистрис Уйатт была гораздо любезнее. Она много болтала, а болтать на море – это редкое достоинство. Она, казалось, очень скоро познакомилась со многими из дам; но, к моему величайшему удивлению, не показывала ровно никакого расположения кокетничать с мужчинами. Она всех нас забавляла. Я говорю: «забавляла», и не знаю, как это сказать яснее. Вообще, я заметил, что более смеялись над ней, чем с ней заодно. Мужчины мало о ней говорили; но дамы очень скоро произнесли ей приговор: что она существо доброе и очень простое; совершенно необразованна и во всех отношениях дурного тона. Всем казалось дивом, что Уйатт поймался на таком браке. Богатство служило всеобщей разгадкой, но я знал, что это далеко не верное решение: сам Уйатт сказал мне, что он не взял за ней ни одного доллара и что и в будущем ни на что рассчитывать не может. Вот что он мне говорил: «я женился по любви, единственно только по любви, и жена моя более, чем достойна моей любви». Когда я вспомнил эти слова моего приятеля теперь, когда я уже видел его жену, я был окончательно в недоумении. Не сошел ли он с ума? Больше нечего и подумать. Как мог человек, с таким развитием, с таким тонким вкусом, разборчивый, способный понимать все несовершенное и ценить все истинно прекрасное, как он мог увлечься подобной женщиной! Она была в восторге от него, и выказывала это очень ясно, преимущественно в его отсутствии; над нею смеялись, когда на каждом шагу она ссылалась на то, что говорил «ее любезный супруг, мистер Уйатт». Слово «супруг» – как она признавалась сама – было вечно у нее на языке. Между тем все заметили, что он явно избегал ее, и, бо?льшею частью, запирался один в своей каюте, предоставляя жене полную свободу забавляться, как ей угодно в обществе пассажиров.
Из всего, что я видел и слышал, я вывел заключение, что судьба сыграла с артистом грустную шутку, что он, в припадке восторженности, минутного увлечения, согласился соединиться навсегда с женщиной ниже его. Последствия этого были естественные: он вскоре получил от нее совершенное отвращение. Я от всего сердца сожалел о нем, но никак не мог простить ему скрытности в отношении «Тайной Вечери». Я решился отмстить ему за это.
Раз как-то он вышел на палубу; я взял его под руку и стал ходить с ним взад и вперед. Его мрачность (которую я, при его обстоятельствах, считал совершенно естественною), казалась неутешной. Он говорил мало и то очень угрюмо и с очевидным усилием. Я шутил, и он старался улыбаться. Несчастный! В эту минуту я вспомнил о его жене и удивился, как этот человек может даже силиться казаться веселым. Наконец, я решился приступить к делу. Я начал намеками о длинном ящике, чтобы показать, что я не поддаюсь его мистификации; потом слегка дал ему заметить, как иногда легко открыть чьи-нибудь тайные замыслы. Наконец, выразил удивление о странной форме этого ящика и при этом улыбнулся, покачал головой и тихонько дотронулся до него пальцем.
