К чему послужит рассказывать те долгие, долгие часы ужаса, в продолжение которых я считал звучащие движения стали? Она опускалась дюйм за дюймом, линия за линией, так постепенно и незаметно, что это можно было заметить только после долгих промежутков времени, казавшихся мне веками. Все опускалась ниже – все ниже!… Протекли целые дни – может быть, даже много дней – прежде чем маятник начал качаться от меня достаточно близко, чтоб я мог чувствовать движение рассекаемого им воздуха. Запах наточенной стали входил в мои ноздри. Я молил небо – молил неустанно, – чтоб сталь поскорее опускалась. Я помешался, я обезумел, и силился подняться на встречу этому движущемуся мечу. Потом, внезапно, глубочайшее спокойствие низошло в мою душу, и я лег неподвижно, улыбаясь этой сверкающей смерти, как ребенок дорогой игрушке.
Опять настала минута полного беспамятства, хотя на весьма короткое время, потому что, придя в себя, я не нашел, чтоб маятник заметно опустился. Однако, это время могло быть и долгое, потому что я знал, что вокруг меня были демоны, которые подметили мой обморок и могли остановить движение маятника по своей воле. Опомнившись совершенно, я почувствовал невыразимую, болезненную слабость, как будто от долгого голода. Даже посреди настоящих мук, природа требовала пищи. С тяжелым усилием я протянул мою левую руку, насколько позволяли мои узы, и достал небольшой остаток мяса, оставленный крысами. Пока я подносил его ко рту, в уме моем мелькнула какая-то бессознательная мысль радости и надежды. По-видимому, что могло быть общего между мною и надеждой? Но я повторяю, что эта мысль была бессознательная, – человеку часто приходят такие мысли без формы. Я чувствовал только, что это была мысль радости и надежды, но она угасла почти в ту же минуту, как родилась. Напрасно я старался опять вызвать, уловить ее: мои долгие страдания почти уничтожили во мне все умственные способности. Я был безумный, идиот.
Движение маятника происходило в прямой линии надо мной, и я заметил, что полумесяц был направлен так, чтоб пройти сквозь полость сердца. Он сначала только заденет саржу моего платья, потом возвратится и прорежет ее, и потом опять, и опять. Несмотря на огромное пространство кривой линии, описываемой им (около тридцати футов), и на силу его взмахов, которые могли бы прорезать самые стены, он не мог, в продолжение нескольких минут, сделать ничего другого, как только задеть и прорвать мое платье. На этой мысли я остановился; далее я не смел идти. С упрямым вниманием я налег на одну эту мысль, как будто этим мог остановить опускание стали. Я размышлял о том, какой звук произведет полумесяц, проходя по моему платью, и какое ощущение произведет на мои нервы трение саржи о мое тело. Я до тех пор углублялся в это, пока у меня в зубах начался зуд.
