Я смотрел на моего друга в немом удивлении.
– Я теперь жду, – продолжал он, глядя на дверь нашей комнаты, – человека, который хотя не виновник этого преступления, но все-таки в нем отчасти замешан. Он, вероятно, невинен в жестокости убийства. Я надеюсь, что не ошибаюсь в этом предположении, на котором основывается вся моя надежда разгадать эту трудную загадку. Я жду этого человека здесь, в нашей комнате, с минуты на минуту. Он, конечно, может и не придти, но есть вероятность, что придет. Если он явится, то нужно будет не выпустить его. Вот пистолеты; мы оба знаем, к чему они служат в случае надобности.
Я взял пистолеты, не вполне сознавая, что делаю; я едва мог верить ушам своим; между тем, Дюпен продолжал свой монолог. Я уже говорил о его рассеянности в такие минуты. Он обращался ко мне; и хотя говорил не громче обыкновенного, но голос его был так настроен, как будто он говорил с человеком, который далеко от него. Глаза его, с каким-то неясным выражением, были устремлены в стену.
– Голоса, которые спорили, – сказал он, – и которые были всем слышны на лестнице, не были голоса этих несчастных женщин – это более чем доказано очевидностью. Это вполне освобождает нас от предположения: не мать ли убила дочь, и потом не лишила ли сама себя жизни.
Об этом я упоминаю только для того, чтобы рассуждать методически; потому что госпожа Леспане не могла никак иметь довольно сил, чтобы вдвинуть тело своей дочери в трубу в том виде, как оно там найдено; а свойство ран, оказавшихся на ней самой, окончательно отстраняет всякое подозрение в ее самоубийстве. Итак, убийство совершено посторонними; их-то спор и был слышен на лестнице.
Теперь позвольте мне обратить ваше внимание не на показания об этих голосах, но на то, что? есть особенного в этих показаниях. Заметили ли вы в них что-нибудь особенное?
– Я заметил, что грубый голос был признаваем всеми без исключения свидетелями за голос француза, но что касается до голоса пронзительного или «сурового», как назвал его один из свидетелей, то встречается большое разногласие.
– Это очевидность, – отвечал Дюпен, – а не особенность очевидности. Вы ничего не заметили отличительного, а между тем можно было кое-что заметить. Свидетели говорят одно и то же о грубом голосе; показание единодушное! Но касательно «пронзительного голоса» есть особенность; и она состоит не в несогласии показаний, а в том, что желает ли его определить итальянец, англичанин, испанец, голландец, – то они все одинаково считают этот голос голосом иностранца; каждый свидетель уверен, что это не голос его соотечественника.
