Так они и сидели: молчаливые и уставшие. Серые нити удлинялись. Занавес, скрывающий зазеркалье, становился плотнее. Близилось время заката.
Потом из солнечной комнаты вышел сын и сказал, что ему пора идти. Они не задерживали его, понимая, что ему действительно пора, просто крепко по очереди обняли его, а она ещё трижды поцеловала в колючие щёки, для чего сыну пришлось наклониться.
Вновь щёлкнул замок, после чего счастливец сказал ей, что на работу больше не пойдёт, и отправился спать.
Она осталась одна. Начинался закат. Птицы не пели, и не шелестел молодой клён за окном. Серые фильтры сделались очень плотными, но даже они не могли скрыть от её взора мрачной прелести багрового заката.
Она подошла к большому овальному зеркалу. Занавес опустился. Богиня практически исчезла. Лишь какие-то едва уловимые знакомые контуры просвечивали через слой непроницаемой пыли. На душе был покой. Она не смогла справиться с пылью, не смогла изгнать задумчивых пауков. Но она хотя бы сохранила кусочек крохотного солнца в той маленькой комнате за креслом.
Тьма сгущалась неотвратимо и быстро. Серые нити, уже почти достигшие пола, казались черными.
Последние багровые отблески гасли за окном.
Двор опустел. Не слышно было людских голосов и красивого шуршания метлы.
Только одинокая собака выла тоскливо у переполненных мусорных баков, провожая крохотное солнце, уходящее в темноту.
Февраль — март, 2006
Я хорошо помню прошлую зиму. Не то, что это была какая-то особенная зима, скорее наоборот — она выдалась весьма непримечательной. Даже морозы стояли непримечательно мягкие.
Запомнилась зима благодаря другому, в сущности также непримечательному событию, прошедшему сразу после новогодних праздников, которые запомнились меньше всего, так как пролетели в буйном, прямо-таки и в залихватском беспамятстве, оставившем после себя щемящее ощущение дискомфорта. Мне казалось, что я как-то дискредитировал себя в глазах новогодних сотрапезников. Разумеется, это была глупая мнительность, не более того.
И даже допуская сам факт дискредитации, я понимал, что сотрапезники все благополучно забыли и пребывали в точно таком же, как и я, состоянии щемящего дискомфорта.
Помнится, я проснулся на нерасправленной кровати. На мне была несвежая и измятая верхняя одежда, а внутри меня поселилась суровая ненависть к окружающему миру и населяющим его людям, хотя и не люди и не мир заставили меня спать в несвежей одежде, на нерасплавленной кровати.
