Инес действительно это прекрасно знала и начала подготавливать почву, делая все, что могло понравиться гению. Она выпила кофейный ликер и была льстива, восторженна, сладким голосом напевая ему дифирамбы. Она говорила о его таланте, его всемирном успехе, его привлекательности, о том, как он ей нравится. Ей удалось избежать западни — по той простой причине, что она не касалась ни одной темы, за исключением Игнасио де Хуана. Инес пошла в этой методике еще дальше, и ее слова стали раскаленными, а поведение ледяным. «Ты должна быть неприступным сфинксом, дорогая, и в то же время без конца изливать из своего рта раскаленную лаву похвал… Ведь таких самовлюбленных мужчин, как твой, возбуждают не страстные ласки, а комплименты, прости за откровенность, дорогая, но послушайся моего совета: льсти ему до тошноты, пока тебе не станет стыдно за него самого, и — вот увидишь — он исполнит все твои желания».
Так и произошло. Они сидели на разных концах софы, Игнасио де Хуан читал ей последние письма, полученные от важных персон, последние рецензии из «Нью-Йорк таймс» и другие не менее романтичные вещи, а Инес смотрела на него холодными глазами и обжигала пламенем лести. Игнасио де Хуан прищурился, как делают близорукие, стараясь разглядеть что-нибудь, и в порыве — такое Инес видела впервые, — заявил, что она кажется ему «очень сексуальной» («как я мог раньше не замечать, какая ты красавица»). Потом добавил, что если она не против, он занялся бы с ней любовью прямо на этом турецком диванчике. Инес очень удивило то, что Игнасио де Хуан даже не отодвинул предусмотрительно все эти драгоценные бумаги, послания от поклонниц и важных лиц, в результате письмо от Сьюзен Зонтаг, превозносившей его до небес, после нескольких перемен поз в самом разгаре любовной страсти оказалось прямо под ягодицами Игнасио де Хуана. Таким образом, все эти прекрасные слова («Дорогой Игни, мое самое заветное желание… и т. п.») постигло то, что сама Зонтаг бы назвала плачевным упадком культуры.
Нет, ничего этого Инес не могла пережить снова в такси, — разочарованию приходилось довольствоваться только памятью, но, к счастью, у Инес она фотографическая, и она могла восстановить все в мельчайших подробностях.
Продолжая тактику «раскаленного камня», поглощенная своей ролью и любовными телодвижениями, Инес слишком затянула переход от пункта А (вызывание у объекта положительных эмоций, не оставляющее места для каких бы то ни было чувств) к пункту Б. На этом этапе, когда можно было расслабиться и увидеть вещи такими, каковы они на самом деле, не искаженными стремлением понравиться, до слуха Инес донесся странный хруст, почти не различимый за другими звуками, которыми Игнасио де Хуан счел необходимым украсить свидание. Настойчивый хруст звучал в ушах Инес все громче, перекрывая даже «Ritorna vincitor» Арагаля. Этот хруст не заглушил и автоответчик. Де Хуан никогда не отключал аппарат, хотя и не отвечал на звонки: он просто уменьшал его громкость, как будто ему было просто необходимо всегда знать, кто звонит, чтобы небрежно бросить «уф, как она назойлива», или «нет, меня никак не могут оставить в покое, теперь звонят еще и из Мельбурна», или «когда-нибудь я разобью этот чертов телефон о стену». Хруст заглушил и все словечки, свойственные интимному моменту, вроде «о-о-о, красавица моя» или «о, что ты со мной делаешь» и т. д., и был так назойлив в своей незначительности, что Инес уже не слышала ничего, кроме него — жалобного похрустывания некоего предмета, не заслуживавшего столь неуважительного обращения.
