Однажды, глубокой осенью, ксендз Иодко пришел к ней очень поздно. Его пальто покрылось холодными блестящими каплями дождя. Он казался страшно измученным.
– Правительство не утвердило меня, – сказал он просто, – меня переводят в Ю.
И, беря ее руку, с бледной улыбкой:
– Правда, жаль сада?.. И нашей комнаты?
– Все равно, – пробормотала она – мы не расстанемся.
– Да.
Они замолчали. Они думали о месте, где были так счастливы.
Дверь открыла молодая женщина с испуганными и гневными глазами.
– Сдается?
– Да.
Мечка прельстилась сиреневой комнатой, где на стенах выступали выпуклые овальные медальоны с ирисами и где тонко пахло увядающими розами и старыми журналами. Другая комната была несколько темная, с окном, начинающимся от пола. Мечку приятно удивило, что все здесь было мягко, немного поношено, старинно: и занавеси плотного кружева, на котором, плясали феи, и кровать с пологом, и полукресла, и туалет широкий в драпировках.
Молодая женщина сказала резко:
– Это негигиенично, но я люблю тишину и мрак… Если к вам часто приходят гости…
– О, нет… у меня редко бывают, – улыбнулась Мечка.
Она оставила комнаты за собой.
Встречаясь в коридоре, женщины только кланялись друг другу. Горничная начала было рассказывать, что барыня замужем, богата, но Мечка оборвала эти сплетни. Потом, уже как-то зимой, сюда приезжал на автомобиле элегантный господин. На другой день молодая женщина ходила с повязанной головой смертельно бледная, с глазами еще более испуганными и гневными. Мечка ничего никогда не узнавала о ней.
Ежедневно, по утрам, Мечку вызывал к телефону ксендз Иодко.
– Доброе утро, – говорила она, стараясь уменьшить дрожь голоса.
– Доброе утро. Как ты спала?
– Отлично.
– Ты идешь на мессу?
– Разумеется.
– Где мы встретимся сегодня?
– У тебя или у меня, Ришась.
– Утром – у меня. Вечером – у тебя.
– О… Ты неосторожен!
– А ты слишком благоразумна.
– Как, даже после вчерашнего?
– Даже после вчерашняго, мое счастье, моя радость, жизнь моя.
А, этот голос… Она изнемогала от любви, бурно приливавшей к ее сердцу. Она возвращалась в комнату, чтобы взять свой молитвенник.
В Ю. было два костёла: польский и французский. Французский был мал, кокетлив, параден. Он сиял чистотой покрывал, ковров, сосудов; бронзовые огромные подсвечники на алтаре блестели, как золотые. Вечерен не служили. Конфессионалы занимали лишь по утрам. Седенький аббат, кряхтя и охая, тащился через двор. Он был глух, и исповедь у него являлась делом рискованным. Сакристиан в черном сюртуке ставил свечи с видом равнодушного порицания.
