Но чистенькая, обметена всегда, цветочки полевые лежат.
А дурачок сидит, смотрит на крестик, раскачивается и мычит чего-то.
И не разобрать — чего.
Сначала гоняли его, но потом привыкли.
— Есть у попа один плакальщик, да и тот дурачок, — сказал проверяющий из города, и на том и порешили.
А Байстрюк своего не бросил — как весна, или прополоть, или выкопать надо — всё к церковке шёл. Только не ко главному входу, как раньше, а на зады, на погост.
Хорошо родилось на огороде. Зинка, жена его, даже в город как-то продавать ездила.
Удачно — денег привезла, да платок новый.
Только потом пришёл домой к Байстрюку председатель, и отдал ему всё Байстрюк. Всё, что жена наторговала. Только платок председатель пожалел.
Долго бабы Зинке да Байстрюку кости потом перемывали.
Мол, отца своего не знал, и денег своих не узнает.
Бесился Байстрюк.
Но недолго.
Что деньги — вода, а коль наложит на тебя председатель ярмо — так юродивый потащит.
Была бы горбушка.
Так и шло.
Долго, лет десять, а может, пятнадцать.
А потом приехали в село военные, согнали мужиков, построили и увели.
Пришла через полгода Зинке похоронка.
Стирала она.
Взяла она бумажку из руки председателя, помертвела лицом да так и пала где стояла.
Юбка до самого сраму задралась.
Председатель поглядел, хмыкнул и пошёл от греха.
А Зинка, как оправилась, встала, да в дом пошла, недостираное во дворе так и бросила.
Пошёл было по деревне шепоток, что, мол, за грехи и расплата, да умер быстро — ко многим председатель захаживал.
А потом пошли солдаты.
Сначала наши, обветренные, усталые, и взгляды прятали.
Председатель с ними ушёл.
Остались калеки, бабы да дурачок.
Потом чужие пришли.
Сначала немцы, на грузовиках, потом не то мадьяры, не то поляки, не то литовцы — хрен их разберёшь, но по-русски многие понимали неплохо. Некоторые говорили свободно, хоть и с акцентом.
Пограбили, куда ж без этого, но без ухарства, в меру — домов не жгли, народ не губили.
Девок да баб попортили.
Дурачку зубы выбили.
Он дом Зинкин, когда грабить пришли, защитить хотел.
В воротах встал, руки крестом раскинул — не пускал.
Дали ему прикладом, уронил он в пыль кровь и зубы.
Вывезли, что понравилось, да Зинку напоследок на крыльце на троих пустили.
Ушли.
Сидела на крыльце Зинка, и по пыли полз к ней дурачок, скулил, простить молил.
Утёрла она слёзы разорванным подолом, встала молча и ушла в дом.
А он так у крыльца и остался.
Месяц прошёл, потом другой, потом ещё два или три — и начались новые беды.
