Иван сделал кивок головы, дав понять, что закончил речь. После этого к нему подошло несколько человек, чтобы выразить признательность и поддержку от лица всех.
- Знаешь, Шура, а если я подведу людей? Что я буду испытывать?
- Может, разочарование?
- А позор?
- Думаешь, позор?
- Я не знаю, просто интересно, вот и спрашиваю.
---
- Иван, почему ты такой закрытый?
- Я удалился от людей.
- Для меня, как и для Камю, сложно, что люди воспринимают меня лучше, чем я есть. Наверное, это проблема многих.
- Но не все ведь воспринимают тебя положительно?
- Люди, которые воспринимают плохо, воспринимают меня или совсем плохо или как-то по-другому. Почему-то меня воспринимают или как последнего добродетеля, или как последнего мерзавца.
- А ты сам-то как считаешь?
- Я, конечно, совершал плохие поступки, но меня за них порицали очень редко и больше это делал я сам.
- Возможно, плохие люди видели слишком уж большую угрозу в тебе?
- Это не имеет значения, коммунизм наступит демократически и всем придётся смириться, что добро укоренилось в большинстве людей.
---
События начали набирать всё больший оборот, поначалу это казалось Ивану невероятным, но довольно скоро он привык, как привыкает человек почти к любым обстоятельствам, хотя пару раз в день, а затем в неделю всё ещё подлавливал себя на мысли о невероятности происходящего. А как же всё медленно начиналось, были ощущения ходьбы в чём-то плотном и липком. Бывало, Иван вспоминал некоторые события в возрасте, который было сложно вспомнить из-за стёршейся памяти. Промежуток между десятью и четырнадцатью годами был для него тёмным пятном, вернуться в которое было уже невозможно и лишь некоторые события, чувства и мысли иногда можно было воскресить, но события эти были из совсем чужой жизни. И не могли даже проснуться мысли сочувствия к себе прежнему, только отрешённость. А иногда и презрение.
В те времена Ивану казалось, что жизнь закончена и в ней нет смысла, хотя, бывало, он всё ещё мечтал, как в детстве, и верил в что-то далёкое. Спустя годы Иван приложит неимоверные усилия, потянется к, казалось, уже ушедшему, упущенному и вновь научится мечтать. Но тогда в темноте, царившей даже в самый солнечный весенний день, для Ивана всё было призрачно, будто пелена тумана захватила весь его мир. И даже в дырявом ковре смеялась с него моль, делавшая очередную оплешину многолетнему ковру, который мог бы написать не один пронзительный печальный роман. Безысходнее и печальнее Маркеса и Кизи. Тогда адом были не другие, как считал Сартр. Тогда адом был сам Иван.
