Вандерпут опять порылся в чемодане, откуда резко пахнуло пылью и нафталином, и радостно сказал мне:
— Вот, посмотрите, юноша, это тоже я… Как видите, я тоже был ребенком.
Он протянул мне фотографию. На ней лежащий на животике голый младенец удивленно таращился в объектив.
— Да, это я, — гордо повторил старик.
Я посмотрел на младенца, а потом на то, во что он превратился. Вандерпут сидел на стуле, с неизменным клетчатым пледом на плечах и в картузе. Отечное, морщинистое лицо его было землистого цвета; две глубокие, словно прорезанные ножом борозды спускались от курносого, в лиловых прожилках, носа к порыжевшим от табака усам, которые подрагивали от шумного дыхания — старик страдал хроническим насморком; трясущимися скрюченными пальцами он почесывал скулу, где к вечеру всегда отрастала седая щетина. Беспокойные глаза слезились, в них где-то глубоко угнездился страх. Что, интересно, такого видели эти глаза, почему они все время бегали, будто в поисках лазейки или норы, куда можно забиться? Вандерпут то и дело вытирал их большим носовым платком, или не столько вытирал, сколько прятал?
— Ну как? — спросил он.
— Что-то есть, — ответил я через силу.
— Правда же? — просиял Вандерпут.
Он встал позади меня, нагнулся и, дыша мне в затылок, тоже стал рассматривать снимок.
— Нет, ну ведь правда?
Я не очень понимал, чего он от меня ждет.
— Что-то осталось, да? Не все же исчезло. Ну, не совсем исчезло. Вот, например, глаза… посмотрите, глаза… А?
— Да-да, глаза… — пробормотал я, стараясь глядеть не на него, а только на фотографию.
— Они не так уж изменились, верно? Все остальное — да, конечно… Но что поделать, так устроена жизнь.
— Да-да, что поделать..
Он выхватил снимок у меня из рук, чтобы посмотреть вблизи.
— Когда родился, я весил семь с половиной фунтов… — Он смущенно хмыкнул. — Меня признали самым красивым младенцем в Остенде за 1877 год.
Ни с того ни с сего он рванулся к стоявшему у кровати радиоприемнику, включил его, быстро прокрутил всю шкалу настройки: я услышал — отрывочно и по секундам — какой-то треск, оперное пение, смех, музыку и крик, — и тут же выключил. Как будто вдруг усомнился, разволновался и решил проверить, действительно ли он не один на свете, вокруг много людей, мир существует и вещает. Наконец он собрал все открытки и фотографии и засунул их обратно в чемодан.
— Все ведь останется между нами? Я могу рассчитывать на ваше молчание, юноша?
Я обещал, хотя не понял, что же он хочет скрыть. Так или иначе, но с того дня я, видимо, получил допуск в мир гвоздиков, веревочек, флакончиков и прочей дребедени, которой окружал себя Вандерпут.
