Одиноко в Окоянове Семену Самошкину. Контрреволюционный это уезд. Передового класса здесь всего человек сто в железнодорожном депо да на сменных бригадах работает. Остальные шесть тысяч населения – сплошь кустари, артельщики, торгаши да бывшие мелкие землевладельцы, которых и помещиками стыдно обозвать. В центре города, на горе торчит женский монастырь с черным вороньем монашек да Покровский собор, который с утра до ночи ворота разинул. Шастают в него людишки непрерывно.
Передовой интеллигенции почти нету. В восемнадцатом из Ревеля мужскую гимназию сюда перевели. Педагоги не захотели с гимназией расставаться, мол, у нас – вековые традиции, тоже приехали. Ни одного члена партии среди них нет. До сих пор ходят в своих казенных сюртуках, еще царского раскрою, от новой жизни нос воротят.
Но и опора партии – депо – тоже не очень радует. Когда Самошкин появился, записалось, конечно, в партию полтора десятка человек, да что от них толку. Дальше депо не идут. А жизнь-то – вон она – по всему уезду бурлит. Участвовали, правда, в подавлении кулацко-эсеровского восстания в Маресеве, вот и все. Агитацию среди населения вести не умеют, да и не хотят. Нету настоящих, пламенных революционеров.
Наверное, запросился бы Семен назад в Сормово, если бы не Зинаида, хозяйка его квартиры.
С женщинами у Самошкина дело шло туго. Мужчина он не очень видный. Росту ниже среднего, руки длинноваты, лоб в угрях, да и обхождением не больно ловок. Сормовские девушки на него внимания не обращали, там всегда ухарей вроде Булая хватало. Да и проклятая работа так изводила, что порой ноги на гулянку не несли. Так и задержался Семен в холостяках. А в Окоянове присмотрели ему как начальнику чистенькую квартиру у одинокой хозяйки, которая замужем не бывала. Зинаида тоже в красавицах не числилась. Работала кладовщицей на станции. В свои тридцать девять лет имела костистую широкую фигуру, густые черные волосы и маленькие плоские груди. Лицом малость смахивала на татарку. По натуре молчаливая, неулыбчивая. Никакой симпатии к Семену не проявляла. Полгода они жили в одном доме, не сближаясь, и каждый по-своему страдал от одиночества. Семен был бы не против разделить с хозяйкой постель, но, понимая, что не нравится ей, никаких попыток не делал.
Однако со временем природа свое взяла. Видимо, прониклась женщина к скромной и ненавязчивой манере квартиранта в обхождении с ней. И однажды, когда тот собирался в субботнюю баньку, что уже пыхтела в дальнем конце огорода, она вышла вслед за ним в сени и медовым, но напряженным от волнения голосом сказала:
