— Он не пригласил меня играть, но явно последовал за мной в зал, — размышляла Сьюзен, подводя итоги вечера. Ей было тридцать лет, и, в силу многочисленности ее сестер, а также ввиду уединенности жизни в сельском приходе, ей ни разу еще не делали предложения. Час откровенностей нередко был наполнен грустью, и она, бывало, бросалась на кровать, жестоко обращаясь со своими волосами и чувствуя себя обойденной судьбой по сравнению с другими. Она была высокой, хорошо сложенной женщиной, румянец лежал на ее щеках слишком яркими пятнами, но искренняя взволнованность сообщала ей своеобразную красоту.
Она уже собиралась разобрать постель, как вдруг воскликнула:
— Я же забыла! — и отправилась к письменному столу. Там лежал коричневый томик с годом на обложке. Сьюзен начала писать угловатым некрасивым почерком взрослого ребенка, как делала ежедневно, год за годом ведя дневники, хотя редко читая их.
«УТРО. Говорили с миссис Х. Эллиот о сельских соседях. Она знает Мэннов, Селби-Кэрроуэев — тоже. Как тесен мир! Она мне нравится. Прочла тете Э. главу из „Приключений мисс Эпплби“. ДЕНЬ И ВЕЧЕР. Играла в теннис с мистером Перроттом и Эвелин М. Мистер П. не нравится. Чувствую, что он „не вполне“, хотя, конечно, умен. Выиграла у них. День великолепный, вид чудесный. Что нет деревьев, привыкаешь, хотя сначала слишком голо. После ужина — карты. Тетя Э. бодра, хотя были боли, по ее словам. Не забыть: спросить о влажных простынях».
Она встала на колени, прочла молитву, а потом улеглась в постель, со всех сторон уютно подоткнула одеяло, и через несколько минут по ее дыханию можно было понять, что она спит. Дыхание было редкое, с глубокими размеренными вдохами, и напоминало дыхание коровы, которая стоит всю ночь по колено в высокой траве.
Заглянувший в следующий номер обнаружил бы лишь один нос, торчащий над простынями. Привыкнув к темноте — поскольку окна были открыты и выглядели как серые квадраты, усыпанные звездными блестками, — можно было бы различить очертания худого тела, позой зловеще напоминавшего покойника, которое на самом деле принадлежало Уильяму Пепперу, также погруженному в сон. Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь — в этих номерах жили португальские дельцы, вероятно, спавшие, поскольку оттуда доносилось храпение — размеренное, как тиканье часов. Тридцать девятый номер располагался на углу, в конце коридора, и, хотя было поздно — внизу негромко пробило час ночи, — полоса света под дверью показывала, что кто-то еще бодрствует.
