Она постарела так за последний год, пережив одну за другой сразу две смерти: сначала отца, потом Алеши.
Никогда не забыть, как они обе провожали Алешу на фронт. На вокзале мать, совершенно потерявшаяся, все целовала его круглую, остриженную под машинку, колючую голову, словно этим думала уберечь. А Тонe было стыдно чего-то, она оглядывалась и говорила быстро:
- Ну, мама, ну, неловко же... Люди кругом... Ты eго конфузишь...
Как это глупо, как стыдно сейчас!
Алеша даже не доехал до фронта: их эшелон разбомбили по дороге. Товарищ, которого привезли в госпиталь, рассказал, что осколок попал Алеше в голову. "Вот сюда",- он показал пальцем.
Там у Алеши с детства была коричневая родинка.
С этих пор маму уже нельзя было взволновать ничем, жизнь шла мимо нее. И когда Тоня сказала, что уходит на фронт, она прощалась с ней покорно и тихо, не надеясь уже дождаться возвращения дочери.
Будут ли у них еще разлуки? Быть ли новой встрече? Или это уже навсегда останется в памяти, как мама шла к ней по солнечной стороне в своем темно-синем зимнем платье и смотрела перед собой потухшими глазами?..
...- Стой! Кто идет? - раздался оклик часового.
Тоня вздрогнула.
- Как же это я тебе за километр буду кричать пароль? - подойдя, вразумительно спрашивал Беличенко.- Ты подпусти, чтоб штыком до горла достать, и - "Стой! Кто идет?"
Часовой молчал.
- Недавно призван?
- Третий месяц пошел.
Тоня вернулась в землянку. Свечи уже погасли, фитиль одной из них утонул в растопленном стеарине, и догорающий огонек светился синей искрой.
Наконец вошел Беличенко.
- Здравствуй, Тонюшка,- сказал он: впервые за весь день они остались вдвоем.
Она подошла к нему, с силой взяла его лицо в свои руки и, нагнув, всматривалась тревожно.
-- Ты что? - ласково удивился он.
Она все смотрела на него молча.
- Так вдруг страшно стало... потерять тебя... И, зажмурясь, крепко прижалась к его теплым, горьким от табака губам своими холодными губами.
А Богачев в это время, сидя перед зеркалом, взбивал помазком мыло в алюминиевой чашечке. Такая у Богачева привычка: если выпьет крепко, непременно садится бриться с одеколоном. Подвернув воротник гимнастерки внутрь, он долго мылил лицо. Взял опасную бритву, сощурясь, осмотрел лезвие на огонь свечи. И когда брился, рука твердо водила бритвой по щекам, холодные глаза трезво смотрели в зеркало. Вдруг усмехнулся. Он вспомнил, как сейчас шел по траншее, а Тоня стояла, и он ничего не сказал ей, только оглядел насмешливо, пыхнул папироской и прошел мимо. Это он правильно сделал, что ничего не сказал.
