- А-а, комбат! - приветствовал его танкист, дружески улыбаясь, и сверху подал крепкую ладонь.- Колбасы хочешь? Отломлю, колбаса есть. И спирт есть.
Он подмигнул. На воздухе от него попахивало спиртом.
- А я тебя увидел, дай, думаю, спрошу: лейтенант тот жив? - Беличенко показал на щеку.
Танкист стянул с пушки шлем, звучно хлопнул им по ладони.
- Убило! Да ведь как глупо убило. Самоходки ихние перед вами стояли? Ну, значит, видел, как егo подожгли? Но он из самоходки выскочил. Он же шестой раз по счету горел, опыт имелся. Приходит к нам - мы за высотой в резерве стояли,- смеется: "Дайте огоньку, прикурить не успел". Потом вспомнил: приемник у него там в окопе остался трофейный, немецкий. Хороший, говорит, приемник. "На черта, говорю, тебе он сдался?" - "Нет, говорит, пойду". И вижу, не решается. Как будто чувствовал. Да, видно, заело уже. Пошел. И надо же так, от снаряда уцелел, а пулей, когда возвращался, убило.
И танкист опять хлопнул себя шлемом по ладони, и светлый чуб на лбу его подпрыгнул.
- Убило, значит,- сказал Беличенко.
Почему-то случай этот его не удивил. И дело тут не в приемнике. Слишком уж мрачен был лейтенант в тот вечер и говорил все о каком-то друге, которого башней пополам перерезало, не стесняясь говорил, что стал бояться ходить в атаку под броней. Беличенко не был суеверен, но он уже не раз замечал: как только у опытного, нетрусливого человека появится вот такое настроение, его непременно либо убьет в бою, либо ранит.
В сущности, он думал сейчас не о лейтенанте, которого почти не знал, а так, о войне вообще, у которой и нет никаких законов и в то же время есть. Как знать, может, еще и вернется Богачев. Он ведь не раз бывал в трудных положениях и выходил из них. Но в душе Беличенко уже не надеялся.
Когда пришел приказ отойти с наблюдательного пункта, высота, на которой сидел Богачев, была отрезана. Трех связных посылал к нему Беличенко. Вернулся один: не дойдя.
Ночью он слышал стрельбу в той стороне. Но чем он мог помочь? Он не был виноват ни в чем и все же знал: никогда не избавиться ему от чувства вины перед Богачeвым. Он послал его отбить высоту. И Богачев отбил и держал ее, ожидая приказа. Приказ этот Беличенко не смог ему передать.
Не смог, не его вина, но он был жив, он отошел, а Богачев остался там.
- Ну, будь жив, старшина!
Беличенко хотел идти, но дорогу перегородил оркестр. Сидя на спаленных трубах, горячо сверкавших на солнце, оркестранты промчались в двух бричках, нахлестывая коней. Вид у них был помятый, но веселый. В задке последней брички, свесив ноги, сидел худой бас, через грудь опоясанный трубой. На кочках сапоги его подскакивали носками вверх, и широкая труба, как барабан, бухала: "Пума, пума, пума!"
