Так что никаких точек соприкосновения быть у нас не может по определению.
Я замечаю Хитер: она приближается к нашему столику с застывшей улыбкой чихуахуа и развевающимися светлыми волосами.
– Что ж, это сигнал, – говорю я, не обращая внимания на то, как грубо это звучит. Поднимаюсь со стула аккурат в тот момент, когда она подходит к нам.
– Оливия! С чего такая спешка? – спрашивает Хитер, нервно поправляя, вероятно, розовое отрезное платье и наблюдая, как я отодвигаю стул.
– В туалет, – чирикаю я, проскальзываю мимо нее, но направляюсь к бару.
Бармен выглядит молодым. Я думаю, он чуток обкуренный, во всяком случае, выглядит таким. Заказываю «Стеллу», когда подходит моя очередь, в надежде, что туман в голове заставит его забыть о необходимости поинтересоваться моим удостоверением личности.
– Вам двадцать один? – спрашивает он с кубинским акцентом.
– Если на то пошло, мне двадцать два, – отвечаю я, помня не дающий осечки девиз Райны: «Стой на своем, пока не доживешь до этих лет».
После паузы он пожимает плечами.
– Хорошо, Мейми, как скажете. – Поворачивается, берет стакан, начинает наливать. Я достаю из кошелька пару долларов, кладу в его банку для чаевых с таким видом, будто для меня это обычное дело.
– Gracias[8], – улыбаюсь я ему. Его взгляд на мгновение задерживается на моей груди.
– Г-м-м. – Кто-то откашливается у меня за спиной и похлопывает по плечу. По спине пробегает холодок.
Я медленно поворачиваюсь, ожидая наткнуться на неодобрительный взгляд папы или Хитер. Но это Остин Морс. Он смотрит на стакан в моей руке и ухмыляется.
– Только не торопись, детка, хорошо? А не то еще облюешься.
Все в Остине Морсе говорит об одном: «Я всегда был лучше, чем ты», – от идеально уложенных густых рыжевато-соломенных волос, волевой челюсти и ровных зубов до, как говорила моя мама, геркулесовской фигуры. Рост шесть футов и два дюйма, капитан школьных команд по плаванию и лакроссу[9]. Дерзкий, надоедливый кретин с телом греческого бога. Просто удивительно, что чуть ли не всю жизнь его воспитывал Тед Оукли, который женился на матери Остина, когда тот был еще младенцем. От Теда Оукли моя семья видела только хорошее даже после ареста мамы, и я не могу представить себе, как вышло, что Остин не впитал в себя хотя бы капельку доброты отчима.
– Между прочим, я пью с четырнадцати, – говорю я.
– Правда? – Он оглядывает меня с головы до ног. – Я слышал и о другом, что ты делала с четырнадцати…
Не следовало мне проглатывать его наживку, но я проглатываю.
