Неожиданно Ружа обернулась и прервала ход его мыслей.
— Дедушка Еким, — сказала она, — извини, что мы докучаем тебе нашими заботами. Но я хотела еще кое-чем поделиться с тобой.
Она подошла к столу и, выдвинув ящик, достала конверт, уже вскрытый.
— Речь идет о Борисе.
— О Борисе? — встрепенулся старик. Этого он не ожидал.
— Да, о Борисе.
Старик побледнел и только глядел на нее, не решаясь ни о чем спрашивать. Быть может, с Борисом случилось что-то недоброе? Непоправимая беда? Или еще что?
Ружа спокойно вынула из конверта письмо и, развернув, положила на стол перед дедом Екимом.
— Вот прочти.
Старик начал смущенно ощупывать свои карманы.
— Забыл очки.
— В сущности, — сказала Ружа, — я и сама могу передать тебе содержание письма.
Старик просительно вскинул на нее глаза.
— Борис хочет опять поступить к нам на фабрику, дедушка Еким, — сказала Ружа, — хочет вернуться в наш город.
— Вот как? Но, ведь он… ведь у него где-то там есть работа?
— Не знаю. Письмо адресовано директору. Борису, очевидно, не известно, что его приятеля уже нет здесь. И написано оно совсем в духе Бориса Желева — ультимативно: или вы, или я!.. Прямо-таки приказ! Или вы примете меня на ту же работу, которую я выполнял, и на прежних условиях, или идите ко всем чертям!.. Такова суть его письма.
Дед Еким сидел с поникшей головой, бледный, потрясенный услышанным. И недавние его тревоги рассеялись как туман. Они показались ему ничтожными по сравнению с этой новой.
Он почел за благо отказаться от жалоб, с которыми шел сюда. И лишь спросил:
— А другие знают?
— О чем?
— О том, что он собирается вернуться?
— Нет, пока только я… Впрочем, Яна знает. Сказала ей, чтоб это не явилось для нее неожиданностью.
Старик потянулся было за письмом, но сейчас же от< дернул руку.
— Ультиматум, а?.. Смотри ты… ультиматум!
И он засмеялся, но смех его, глухой и надрывный, походил на плач.
Миновал апрель.
Пестрой лентой потянулись веселые майские деньки. Одни цветы распускались, другие отцветали — гиацинты и тюльпаны, ландыши и пионы, вишни и яблони. Зацвела сирень. Луга побелели, усыпанные маргаритками и кувшинками. Все менялось и преображалось, будто спешило как можно лучше украсить чудесный венок весны.
Менялись и люди.
Поначалу Яна «ни за что на свете» не соглашалась взяться за работу, которую ей поручали, но видя, что и дед Еким вмешался, уступила, как ни боялась ответственности.
Вообще-то она не страшилась работы. В конце концов, чуть побольше напряжения — и дело наладится. Это весть о возвращении Бориса вновь сковала ее волю. Потому что человек, чье место она должна была занять, превратился для нее в страшилище. И как будто уже превозмогла себя, а теперь вот снова все всколыхнулось. Не оказаться бы опять игрушкой в его руках. Есть от чего прийти в отчаяние. Лучше оставаться по-прежнему ничем не примечательной или даже скрыться куда-нибудь, чем снова стать посмешищем в глазах людей из-за своей глупой и безнадежной любви. Да и любовь ли это или называется как-то иначе? Кто знает! Она не задумывалась над этим, потому что презирала Бориса и одновременно плакала о нем; потому что ненавидела его и часами всматривалась в его фотографию, которую хранила в альбомчике, спрятанном среди белья. И за эту свою долголетнюю раздвоенность она себя ненавидела до того, что порой была готова наложить на себя руки. Но столько нитей связывало ее с людьми, что оборви она одну-две, ее будут держать еще двести. Потому она и не пыталась их обрывать — все равно не отделишься от людей, с которыми суждено жить и работать.
