— О, дубина! О, добрая христіанская душа! О, истуканъ деревянный, разсуждающій о котлѣ восточнаго вопроса! Какъ глупы и безсмысленны всѣ наши эти греки, всѣ эти попытки Ѳукидидовъ и Солоновъ, и самихъ чертей, когда они говорятъ о политикѣ! Ты замѣть… Нѣтъ, я тебѣ говорю, ты замѣть, какую лукавую рожу дѣлаетъ этотъ Би́чо, и глазъ одинъ… о, Маккіавель! и глазъ одинъ прищуритъ, и палецъ къ виску указательный приложитъ, когда говоритъ о восточномъ вопросѣ… Ха, ха, ха! «Мы дипломаты, значитъ насъ не обманетъ никто!..» О, дубина! О, Валаамова ослица, одаренная словомъ! Замѣтилъ ты, какъ они разсуждаютъ? Заболѣлъ французскій консулъ лихорадкой. «А! Интрига! Пропаганда! Восточный вопросъ!» Выздоровѣлъ русскій консулъ отъ простуды. «А! демонстрація! Восточный вопросъ!» Пріѣхалъ австрійскій консулъ, уѣхалъ англійскій. «Ба! Мы знаемъ мысли этого движенія; отъ насъ, грековъ, ничто не утаится. Мы эллины! Мы соль земли!» О, дурацкія головы! О, архонтскія головы!
— Перестань, докторъ, — сказалъ ему на это отецъ. — Вѣдь и ты архонтъ янинскій. Всѣ люди съ вѣсомъ и положеніемъ въ городѣ зовутся по-эллински архонтами.
— Я? я? Архонтъ? Никогда! я могу быть бей, могу быть аристократъ, могу быть, наконецъ, ученый. Но архонтъ янинскій… о, нѣтъ!…
Съ этими словами докторъ обратился къ образу Божіей Матери и воскликнулъ, простирая къ нему руки, съ выраженіемъ невыразимаго блаженства въ лицѣ:
— О, Панагія! будь ты свидѣтельницей, какъ я былъ радъ и какъ мнѣ было лестно слышать, когда мой другъ Благовъ говорилъ мнѣ, что въ Янинѣ есть только два замѣчательные и занимательные человѣка, это — ходжи-Сулейманъ, дервишъ, и докторъ Коэвино.
— Да, да! — продолжалъ онъ потомъ, грозно наскакивая то на отца, то на меня, то на Гайдушу, которая стояла у дверей. — Да, да! Я вамъ говорю, ходжи-Сулейманъ и я. Да! Одинъ уровень — ходжи-Сулейманъ и я. Но только не съ Бакыръ-Алмазомъ и Куско-беемъ я сравню себя… Нѣтъ, нѣтъ! я вамъ говорю: нѣтъ, нѣтъ!
Наконецъ бѣдный отецъ уже и самъ закричалъ ему въ отвѣтъ:
— Хорошо! довольно! вѣримъ, дай отдохнуть!
И тогда только взволнованный докторъ замолчалъ и нѣсколько успокоился.
Что́ за несносный человѣкъ, думалъ я, все онъ судитъ не такъ, какъ другіе люди. Никого изъ своихъ соотечественниковъ не чтитъ, не уважаетъ, не хвалитъ. Не зависть ли это въ немъ кипитъ при видѣ ихъ богатства, ихъ вѣса въ Портѣ и митрополіи, при видѣ ихъ солидности? За что́ напалъ онъ теперь на г. Би́чо, на человѣка столь почтеннаго? Что́ жъ, развѣ не правда, что восточный вопросъ похожъ на котелъ, который стоитъ и варится? Очень похожъ. И къ тому же Би́чо человѣкъ семейный, какъ слѣдуетъ, жена, дочка, два сына; домъ хорошій; патріотъ, хозяинъ; не съ Гайдушей какой-нибудь открыто живетъ (всѣ это знаютъ и понимаютъ! И стыдъ, и грѣхъ, и безчестіе имени) Би́чо-Бакыръ-Алмазъ живетъ съ женой законною, которая была одною изъ первыхъ красавицъ въ городѣ когда-то; она женщина и добродѣтели непреклонной; ей одинъ турецкій ферикъ или муширъ
