Я сделал вывод, что на совещание меня не пригласят. По-видимому, я остаюсь под подозрением.
Все эти дни я пребывал в состоянии возбужденного видения любимой женщины, когда, бывало, одним своим присутствием она освещала все вокруг. Ведь события жизни, особенно яркие люди, запоминаются и воспринимаются картинками — этакими кинорепортажами, которые укладываются и в память, и в зрительный образ.
Мне постоянно грезилось спокойное выражение лучисто-голубых глаз Натальи Васильевны, мимика ее лица с порхающими ресницами, грациозными реверансами прямого носика и гармоничное, в такт словам, движение пухлых губ. И этот, возникающий вдруг, помимо моей воли, облик волновал меня, источая теплоту и какой-то душевный магнетизм. Подобные видения сменялись тревогой за ее жизнь. Где она? Как себя чувствует? Уберегут ли ее партизаны сейчас, когда так люто свирепствуют каратели? За себя я не особо тревожился: кроме наших близких отношений, контрразведка никакими другими доказательствами против меня не располагает.
Через два дня из Смоленска вернулся Больц. Бодрый и сияющий, он плюхнулся в кресло, закурил сигару и, жестикулируя ею, точно кадилом, заговорил:
— Можешь поздравить, Юра, полный триумф! Я даже не ожидал такой реакции Штольца. Представляешь, он начал с того, что напомнил нашу встречу с ним в Берлине, когда он назначал меня начальником «Буссарда». Вспомнил старик, разговорился, а затем взял рапорт, прочитал, снял пенсне и задумался. После недолгой паузы мечтательно сказал: «Пожалуй, в настоящих условиях это неплохая новинка. Но есть вопросы. В прошлом году мы уже пробовали направлять подростков из юхновского детдома в разведку ближних тылов русских войск. И что ж? Ни один из тридцати не вернулся. Где гарантия, что ваши мальчики выполнят задания и вернутся?»
Я говорю: «Конечно, риск есть. Но наша операция готовится более тщательно по сравнению с поспешной юхновской. И потом, господин полковник, мы ведь будем забрасывать через линию фронта самолетами, а не пешим порядком, как это было с юхновскими подростками. К тому же наши пацаны будут снабжены взрывчаткой, надежно замаскированной под куски каменного угля. От них в случае опасности легко незаметно избавиться. Причем даже ради любопытства подросток может выбросить этот кусок угля в тендер паровоза или в штабель угля». И тут я показал Штольцу чертежи взрывчатки, сделанные в лабораториях абвера. Рассматривая их, он сказал: «Русские партизаны еще раньше додумались до такой маскировки и именно так взрывали наши паровозы в Орше и Минске». На это я отвечаю: «А почему нам не воспользоваться тем, что делали русские, но уже на более современном техническом уровне? Наш взрывной заряд — это безопасное и более мощное устройство в отличие от кустарных поделок бандитов-партизан». Молчит старая лиса, а потом спрашивает: «А как вы думаете обеспечить полную надежность выполнения задания и возвращения к нам подростков, ведь они, в сущности, еще дети?» В ответ я пояснил, что именно поэтому идеологически обработать их легче, чем взрослых пленных. У них психика еще не устоялась, взгляды на жизнь только складываются, они полны романтизма и стремятся к самореализации, к утверждению своего «я». Мы сумеем вложить в их головы наши великие идеи о всемирном предназначении Германии. Уверен что они, как губка, будут впитывать нашу идеологию. Мы устроим им экскурсию по рейху, покажем им, как живут немцы, и они поймут, чего мы добиваемся. Кроме того, за два года войны они увидели мощь и силу рейха, познали нашу власть над собой. И мы легко можем их заставить выполнить наше задание — достаточно лишь пригрозить санкциями в отношении их родителей. И, наконец, мы будем поощрять тех, кто выполнит свое задание и вернется назад — мы уже пообещали им дать деньги, землю, скот, подворье.
