С большевиками вышло вообще интересно. Через два дня после августовского кризиса, как уже успели окрестить события, собралось ЦК, причем в расширенном составе — кандидатов тоже пригласили. Меня там, понятное дело, не было, но партия — это та же деревня, там все и всё узнавали очень быстро.
А вопрос-то у большевиков стоял очень серьезный. Ведь по сути, перефразируя Высоцкого, из колоды у них утащили туза. Свою пропаганду большевики строили вокруг прекращения войны. Война если ещё и не прекратилась, но к этому всё шло. Потому что немцы, ничуть не скрываясь, стали снимать с фронта свои части, даже не дожидаясь начала переговоров. Видимо, у них на эти дивизии уже имелись какие-то планы, не связанные с Россией. Конечно, можно было бы заподозрить в этом какую-то особо изощренную военную хитрость — но такие навороты были не в стиле Первой мировой войны. Тем более, что немцы наверняка знали: уж что-что, а фронтовая разведка у Русской армии была поставлена великолепно.
Итак собрались большевистские главари о делах своих скорбных покалякать. И тут же, как и следовало ожидать, обнаружился полный разброд мнений. Разумеется, кто-то был за немедленное вооруженное восстание. Дескать, пока народ не остыл от «корниловской» мобилизации, надо действовать. Противоположную позицию озвучивали Каменев и Зиновьев. Они явно радовались, что дело так повернулось. Я всегда удивлялся — почему они вообще оказались в большевиках? У них была явно меньшевистская психология — то есть, стремление избегать резких движений. Да и любых иных движений тоже. Эти двое товарищей стояли за переход на мирные рельсы — вхождение в правительство, в котором большевикам предлагали пару портфелей — правда, далеко не самых важных. При этом было очевидно, что Каменев и Зиновьев сами не прочь стать министрами.
Неожиданно на палубу вылез Троцкий и закатил форменную истерику. Он кричал, что настоящие большевики не должны мириться с таким безобразием, как сепаратный мир, заключенный мелкобуржуазным правительством. Он провозгласил тезис, который в моей истории озвучил через полгода: «ни мира, ни войны». Черт его знает, с чего бы это его так понесло? То ли его очень обламывала мысль, что перспектива мировой революции отодвигается в туманную даль. То ли он и в самом деле имел какие-то обязательства перед американцами. Так или иначе, шумел Давыдович сильно.
Но тут вступил Сталин. Я под его началом работал — и из ряда оговорок заметил, что Троцкого он сильно не любит. Хотя, вроде бы, до 1917 года они не встречались.
