Что же он, обманывает себя? Или как раз это видение мира сквозь розовые очки и является тем гуманизмом, к которому нас призывают всю жизнь? Но тогда что же получается, гуманизм — светлая, или скорее сладкая иллюзия, образ людских поступков, которые я склонна объяснять благими мотивами?
— Марина, зайди, — угрюмо сказала я в трубку внутреннего телефона.
— Что душенька твоя желает? — с милой фамильярностью отозвалась моя секретарша, появившись в дверях кабинета.
— Кофе и беседы по душам, — улыбнулась я.
— Ой, кажется телефон, — она побежала в приемную.
Выкурив еще пару сигарет, я пришла к выводу, что практикую нечистое мышление. Нужно думать и рассматривать конкретную ситуацию. И, кстати, не обольщаться на счет «благих» мотивов. В сердцевине каждого такого светлого облака имеется еще одно, более темное, которое можно назвать эгоизмом или тщеславным желанием порисоваться, выставить себя в лучшем виде. Вот, например, ты даешь милостыню. Да, согласна, тобой движет добрый, вернее, условно добрый порыв к состраданию. Но нет ли в его глубине, в самой потаенной его бездне желания самоуспокоиться, мол, выполнила долг любви к ближнему. Теперь, мол, он сможет купить себе хлеба и, стало быть, не будет голодать, что снимет на время камень с моей чуткой и отзывчивой души, пронзенной стрелой милосердия, ибо мысль о том, что кто-то голодает, причиняет ей страдание. Но так ведь можно вообще превратить человека в некое мрачное…
— Твой кофе, — счастливо легкомысленная Маринка бездумно внесла поднос с кофейной атрибутикой.
Запах кофе, ароматный, я бы даже сказала, целебный, ворвался в мир моих навязчивых мыслей гимном язычеству и одним рывком прервал их каучуковую тягучесть. Язычеством я называю преданность собственным приятным ощущениям, возвышенным и чувственным. А разве они не сливаются порой в единый поток головокружительного счастья?
— Что-то ты грустная какая-то, — принялась она вглядываться в мое лицо.
— Не грустная, а задумчивая, — возразила я, — лучше быть задумчивой, чем такой…
— Глупой? — надулась она. — Ты меня имеешь в виду?
— Ты прямо все схватываешь на лету, — добродушно усмехнулась я.
— Ну, говори, чего уж там, — Маринкин голос стал глухо угрожающим и раздраженным.
— Да ты присядь, — сказала я, чувствуя себя беспомощной перед шквалом скрытой Маринкиной ярости, которую я сама умудрилась спровоцировать, — Аркадий оказался женатым, это мы знаем, а вот Всеволод твой — не просто бабник, а бабник с теорией.
