— На эти деньги трудно жить в свое удовольствие.
— Не пропадем, — сказал я.
— Твой отец романтик. В детстве он много читал. А я — наоборот — рос совершенно здоровым… Хорошо, что ты похож на мать. Я видел ее фотографии. Вы очень похожи…
— Нас даже часто путают, — сказал я.
Официант принес мороженое. Дядя понизил голос:
— Если тебе нужны деньги, скажи.
— Нам хватает.
— и все-таки, если понадобятся деньги, сообщи мне.
— Хорошо.
— А теперь давайте осмотрим город. Я возьму такси…
Что мне нравилось в дяде — передвигался он стремительно. Где бы мы ни оказывались, то и дело повторял:
— Скоро будем обедать.
Обедали мы в центре города, на террасе. Играл венгерский квартет. Дядя элегантно и мило потанцевал с женой. Потом мы заметили, что Хелена устала.
— Едем в отель, — сказал Леопольд, — я имею подарки для тебя.
В гостинице, улучив момент, Хелена шепнула:
— Не сердись. Он добрый, хоть и примитивный человек.
Я ужасно растерялся. Я и не знал, что она говорит по-русски. Мне захотелось поговорить с ней. Но было поздно…
Домой я вернулся около семи. В руках у меня был пакет. В нем тихо булькал одеколон для мамы. Галстук и запонки я положил в карман.
В холле было пусто. Рейнхард возился с калькулятором.
— Я хочу заменить линолеум, — сказал он.
— Неплохая мысль.
— Давай выпьем.
— С удовольствием.
— Рюмки взяли парни из чешского землячества. Ты можешь пить из бумажных стаканчиков?
— Мне случалось пить из футляра для очков.
Рейнхард уважительно приподнял брови.
Мы выпили по стакану бренди.
— Можно здесь и переночевать, — сказал он, — только диваны узкие.
— Мне доводилось спать в гинекологическом кресле.
Рейнхард поглядел на меня с еще большим уважением.
Мы снова выпили.
— Я не буду менять линолеум, — сказал он. — Я передумал, ибо мир обречен.
— Это верно, — сказал я.
— Семь ангелов, имеющие семь труб, уже приготовились.
Кто-то постучал в дверь.
— Не открывай, — сказал Рейнхард, — это конь бледный… И всадник, которому имя — смерть.
Мы снова выпили.
— Пора, — говорю, — мама волнуется.
— Будь здоров, — с трудом выговорил Рейнхард, — чао. И да здравствует сон! Ибо сон — бездеятельность. А бездеятельность — единственное нравственное состояние. Любая жизнедеятельность есть гниение… Чао!..
— Прощай, — сказал я, — жизнь абсурдна! Жизнь абсурдна уже потому, что немец мне ближе родного дяди…
С Рейнхардом мы после этого виделись ежедневно. Честно говоря, я даже не знаю, как он проник в этот рассказ. Речь-то шла совсем о другом человеке. О моем дяде Лео…
