И позади волков, призраков и ходячих деревьев мне виделась Урсула Монктон, она грозила, что если еще раз ослушаюсь, будет намного хуже, и она запрет меня на чердаке.
Я не был отважным. Я бежал от всего, мне было холодно, я вымок и заблудился.
Я закричал во весь голос: «Лэтти? Лэтти Хэмпсток! Ну отзовись же!», но ответа не последовало, да я его и не ждал.
Гром заворчал, зарычал, зашелся в низком протяжном рыке — лев, которого разозлили, и молния засверкала-замигала, как перегоревшая неоновая лампа. В свете зарниц я видел, что поле кончилось, живая изгородь встала сплошной стеной, прохода не было. Не было ни ворот, ни перелаза, кроме того — на другом конце поля, через который я сюда и попал.
Раздался треск.
Я посмотрел в небо. Я видел молнию в фильмах по телевизору — длинные, ломаные, ветвистые полосы света поперек тучи. Молния, которую я видел собственными глазами, была простой белой вспышкой сверху, как у фотоаппарата, выжигавшей на окоеме проплешины. Но тогда я в небе увидел не вспышку.
И не ветвистую молнию.
В небе змеился слепящий иссиня-белый свет. Он то гас, то снова вспыхивал, и его дробные всполохи освещали луг, так что я мог оглядеться. Дождь забарабанил сильнее, и, хлестнув меня по лицу, вмиг перешел в ливень, за считанные секунды ночная рубашка промокла до нитки. Но я успел увидеть — или мне только привиделось — дырку в изгороди справа и, не в силах уже бежать, засеменил к ней в надежде, что она и вправду там есть. Мокрая ночная рубашка хлопала на ветру, наводя на меня ужас.
В небо я больше не смотрел. И не оглядывался.
Но мне был виден край поля, и в изгороди на самом деле была прогалина. Я почти добрался до нее, когда раздался голос:
«Кажется, я сказала тебе оставаться в комнате. И что же я вижу, ты рыщешь по округе, как моряк-утопленник».
Я обернулся, посмотрел — пусто. Никого.
Я поднял голову.
Существо, называвшее себя Урсулой Монктон, висело надо мной в воздухе на высоте примерно двадцати футов, и молнии, сверкая, ползли по небу за ней. Она не летела. Она плыла, бесплотная, как воздушный шар, а порывистый ветер ее не трогал.
Он выл и хлестал меня по лицу. На отдалении ревел гром, и громы поменьше потрескивали и недовольно бурчали, а она говорила тихо, но я мог отчетливо слышать каждое слово, будто она шептала мне в ухо.
«Ах ты, душа-дорогуша, испугался, а ведь дело твое дрянь, доигрался».
Она улыбалась, и такого широченного и зубастого оскала у человека я еще не видел, только веселья на лице не было.
