И многие уже подхватывают, уже уверяют, что это фантастика.
Шевелёв с Кудрявцевым, подавленные и растерянные, осматривают модель.
В чём дело? Всё же было проверено. Каждая мелочь…
Журавленко, с трудом выталкивая слова, как рыбью кость из горла, громко говорит:
— Модель не могла отказать. Это что-то случайное.
И обращается к председателю:
— Прошу сделать пятнадцатиминутный перерыв.
Председатель сидит в первом ряду и пожимает плечами. Его борода от этого ещё больше раздваивается.
Одни его уговаривают, что надо дать хоть час. Другие кричат, что жалко времени: и так ясна картина.
Лёва давно вскочил с места и пробирается к площадке. Это не так легко. Перед ним толпа.
Но вдруг весь зал слышит его срывающийся голос:
— С другой стороны смотрите! Он на ступеньках, вон на тех стоял!
И перед Лёвой расступаются, и он уже с тех самых ступенек, где, как он был уверен, стоял Розовенький, показывает:
— Вот здесь, дядя Миша, здесь!
Шевелёв заглядывает в трубу сверху, сбоку… Нет, всё нормально, всё как должно быть.
— Я же помню! — кричит Лёва. — В руке у него был карандаш!
Журавленко, что-то сообразив, говорит:
— Надо смотреть там, у регулятора.
Он развинчивает трубу снизу и вытаскивает из неё не карандаш, а два намертво скреплённых затвердевшим раствором кирпичика.
Эти сросшиеся кирпичики и устроили пробку. Из-за них и дрожала и хрипела модель.
Лёва шепчет:
— Я хорошо вытирал, досуха!
А Маринка сидит с полными слёз глазами. Это дядя Серёжа виноват. Он выхватил у неё из рук необтёртый кирпич; он бросил его в контейнер и начал с нею танцевать… А она? Она ведь не сказала: «Нет, подождите, он ещё мокрый».
Маринка сидит одна в последнем ряду. Никто на неё не смотрит. Все смотрят на два сросшихся кирпичика и смеются, но уже не язвительно, без всякой иронии. А папа вытирает лоб и говорит собранию:
— Не надо перерыва. Виноваты. Садитесь.
Глава тридцать четвёртая. Собрание постановило
На демонстрационной площадке стоял двухэтажный домик с проёмами для окон.
Все в зале аплодировали.
Журавленко попросил слово. Он перечислил всех, кто ему помогал, кто отдавал этой, не оплачиваемой деньгами работе часы своего отдыха.
Он показал, что двое из них здесь, вот они на площадке у модели, а троим не дали билетов, как он ни настаивал.
Потом Журавленко сказал, что начал он работу в одиночестве, а кончил в коллективе, который назвал себя Общественной мастерской изобретателя, — и это куда больше, чем просто мастерская. Это самый бескорыстный труд; за ним будущее.
