Шеллер молчал.
— Заткнись! — прокричал Гольдштейн сквозь шум. — Пробьешься! Вот так! — Он увидел перед собой серую пористую кожу — Они не будут тебе делать укол! — пропел он в такт гимну — У нас есть свой человек в лазарете! Ой подкупит врача!
— Внимание!
Поющие смолкли. На плац вышел комендант лагеря. Докладывал Вебер.
— Я прочел братьям краткую проповедь и заставил их поработать еще часок.
Нойбауэр воспринял информацию без интереса. Он втянул воздух и посмотрел на ночное небо.
— Думаете, что эти бандиты снова прилетят сегодня ночью? — Вебер ухмыльнулся.
— По последним сообщениям радио, нами сбито девяносто процентов самолетов.
Нойбауэра это как бы и не касалось. «В общем-то ему нечего терять, — подумал он — Такой же, как Дитц, только поменьше, ландскнехт, вот и все».
— Пусть люди разойдутся, если все выполнено.
— Разойдись!
Узники проследовали в бараки. Они забрали с собой раненых и мертвых. Прежде чем сдать умерших в крематорий, о них надлежало доложить и потом зарегистрировать. Лицо у Шеллера заострилось, как у карлика, когда Вернер, Мюнцер и Гольдштейн подошли, чтобы его забрать. Казалось, что ночь он ни за что не протянет. Во время «географии» его ударили в нос, и когда он потащился к бараку, потекла кровь, и в тусклом свете она поблескивала на подбородке.
Они свернули на улицу, которая вела к их бараку. Ветер, доносившийся до лагеря, принес с собой дым горящего города.
Лица узников преобразились.
— Вы тоже чувствуете? — спросил Вернер.
— Да. — Мюнцер поднял голову.
Гольдштейн ощутил сладковатый вкус крови на своих губах. Он сплюнул, решив попробовать запах дыма открытым ртом.
— Так пахнет, будто и здесь уже горит.
— Да…
Теперь они могли дым даже видеть. Он доносился снизу из долины до лагерных улиц в виде легкого белого тумана и вскоре уже висел даже в проходах между бараками. Какое-то мгновение Вернеру показалось странным и почти непонятным, почему колючая проволока не задержала этот дым: лагерь вдруг перестал быть таким изолированным и недоступным, как прежде.
Они шли вниз по улице. Шли сквозь дым. Их шаги стали тверже, а плечи прямее. Шеллера несли с большой осторожностью. Гольдштейн наклонился к нему.
— Понюхай! Понюхай же и ты! — сказал он тихо, посмотрев с отчаянием и мольбой в заострившееся лицо.
Однако Шеллер уже давно был в забытьи.
