К нам подошла девица с жидкими волосами, в заляпанных краской джинсах. На своей рубашке она написала маркером «Продюсер».
— Вы у нас в кадре. Не могли бы отойти? — сказала она, глядя на Люси так, словно была оскорблена ее косметикой и блестящей шалью.
— Да, приблизительно, — сказала Люси.
— Простите? — сказала девушка.
Могла начаться перепалка, но тут раздались крики отца, такие громкие и взволнованные, что я подумал, будто на него напали.
Мы побежали к нему, но это была ложная тревога. Он выиграл партию, только и всего. Когда мы подошли, он все еще был в экстазе от своей победы.
— О, господи! — восклицал он. — О, боже, до чего же это приятно!
— Да, Роджер, вы мне устроили темную, — сказал Дуэйн. — Ну что, еще одну? На десятку?
Но отец еще не вполне насладился моментом.
— К черту оргазмы, — размышлял он, наклонившись к столу. — Куда им до ладейного окончания? Ей-богу, Уэйд, отчего это? Отчего такая радость — обыграть кого-то в шахматы?
— Музыка, — сказал жук. — Искусство и всякое такое. Ну — по десятке?
Поднялся предгрозовой ветер, и отец посмотрел на кружащиеся в воздухе листья платана. Мех воротника шевелился под его подбородком.
— Как тебе его пальто? — спросила меня Люси. — Он увидел его в витрине «Барни». Тысяча восемьсот долларов.
Отец взглянул на нас и снова повернулся к Дуэйну.
— Фишер сказал: «Шахматы — это жизнь», — объявил отец.
Дуэйн провел языком под губой.
— Фишер много чего говорил, — ответил он. — Говорил, что у него в зубах живут маленькие евреи.
— Они лучше жизни. В мире не получается покакать и не испачкать бумажку — если улавливаете мою мысль, — сказал отец. — В смысле, ты можешь обставлять меня всю ночь, но кончилась игра, а у тебя все равно зуб сколот, и сопля на вороте, и голова полна мусора, не дает уснуть всю ночь…
— Эй, ебена мать, повежливей, — сказал Дуэйн.
Пошел дождь, серебристо застучал по сухим листьям наверху. Редкие зрители разошлись. Другие жуки подняли недовольные лица к небу, потом сложили свои доски и спрятали в длинные чехлы с молниями.
— Итальянский, — сказал отец. — Я бы сходил в итальянский.
— У нас еще расчетец, Роджер, — сказал Дуэйн.
Потери отца составили сорок долларов, но Дуэйн не выглядел довольным, даже когда клал бумажки в карман. Потом он подставил ладонь под дождь; от капель на сухой коже возникали пятна потемнее. Он покачал головой.
— Дождь нам ниспослан с неба, — сказал он. — Но хочется послать подальше и его, и небо за то, что устроили ебену мать на этом бульваре.
