Весь день я варил и наливал в одноразовые стаканы «Эрл Грей» со льдом мужчинам в присборенных в поясе брюках. Свободную руку они держали в кармане, чтобы я не мог сунуть им свою карточку. После, на приеме, я постарался возместить уплаченное за стенд в бесплатном баре.
Потом вышел на танцевальную площадку и приблизился к молодой женщине.
— Пойдемте посмотрим на луну, — сказал я.
— Сейчас три часа, — сказала она.
Я пошел к поезду. Потянуло первым осенним холодком. Под стук колес я долго отогревался, нянча на коленях свой чайник.
Я получил сообщение от Люси: встретиться с ними в парке Вашингтон-сквер, где отец наблюдает за шахматами. Доехал на метро до Астор-плейс и под грузом нарастающего страха пошел налево.
Я не видел отца пятнадцать месяцев. Представлял себе, что он сидит на перилах, в сумерках, смотрит на роликобежцев, торговцев наркотиками и гитаристов, как Рип Ван Винкль, спустившийся с холмов, всклокоченный и, чего доброго, попахивающий пеленками.
Но он сидел за столиком и выглядел прекрасно, особенно в сравнении с партнером, толстым шахматным жуком, чье лицо имело зеленоватый цвет кровельной плитки. Он был пострижен и аккуратно причесан вокруг прогалинки над высоким лбом. На нем была чистая белая рубашка с вишневым галстуком, а поверх — пальто, которого я прежде не видел: по колено, цвета устрицы, замшевое с воротником черного меха — пальто на какого-нибудь царя Дикого Запада.
Я не сразу подошел к отцу. Остановился шагах в четырех и стал смотреть, как он играет. С такого расстояния нельзя было догадаться, что с ним неладно, хотя позиция была проигрышная: его король на нижней горизонтали зажат двумя слонами и конем. Отец поднял руки и сказал что-то жуку. Они долго и громко смеялись, словно старые друзья, и меня это обрадовало. Он всегда обожал незнакомых, относился к ним без опаски — один из его талантов. Мастер случайных встреч, он попытался бы заговорить на языке какаду, если бы тот приземлился рядом. Он пожал руку противнику, и они стали заново расставлять фигуры.
Пока не началась игра, я подошел к нему.
— Папа, — сказал я и сразу пожалел об этом.
Удовольствие сошло с его лица, и взгляд затуманился подозрительностью. Он слегка съежился, видимо, признав во мне не сына, а какую-то забытую личность, явившуюся из прошлого, чтобы приставать к нему.
— Папа, я Берт.
Он поднес палец к уху.
— Не слышу.
— Я Берт. Твой сын.
Эта новость вызвала у него знакомый тик — дрожащую антизевоту, которая нападала на него в моменты растерянности. Движение челюсти за сжатыми губами рождало иллюзию, что у него отсутствуют зубы.
