Или тот случай в одиннадцатом классе, когда я получил в школьной постановке «Бриолина» роль спутника девицы, которую играла некая Доди Кларк. Среди хаоса танцев и хулиганских разборок мы с ней изображали почти незаметную пару и обменивались разве что одной-двумя репликами. Доди была мышеподобная девочка со срезанным подбородком и крупными зубами, по-собачьи выдающимися вперед. Она меня совершенно не интересовала, и тем не менее, глядя на нас вместе, Стивен умудрился воспылать ревностью. Он пошел на штурм, бомбардируя Доди постерами, сувенирными ручками, наклейками и хрустальными безделушками, разбрасывающими по подоконнику радужные лучи. Натиск увенчался успехом, но, когда Доди наконец опасливо приоткрыла губы навстречу поцелую моего брата, его — как он сам признался мне годы спустя — вдруг парализовало. «Эти зубищи! Все равно что целоваться с песчаной акулой. Ей-богу, не пойму, зачем я тогда вообще к ней прилип». Но я-то знаю зачем, и он тоже: просто Стивену всегда была невыносима мысль, что мне может достаться хотя бы крошечное удовольствие, которого он не отведал первым.
Или весенний день, когда мне было шестнадцать, а Стивену тринадцать и он застал меня в своей спальне, где я слушал его записи. То, что в мои уши вливалась обожаемая им музыка, безнадежно осквернило ее, так что он собрал все диски, которые я успел прокрутить, и один за другим расколотил об угол письменного стола, а потом попросил меня показать, какие еще мне нравятся, чтобы разбить и их.
Или то зимнее утро, когда матери не было дома и я добрый час продержал Стивена на крыльце в одной пижаме, с удовлетворением глядя сквозь заиндевевшее стекло, как он, самозабвенно рыдая от ярости, колотит в запертую дверь. Не могу объяснить, зачем я все это делал, — внутри меня словно сидел маленький бесенок, для которого гнев брата всегда был сущим нектаром. Припадки Стивена, его вспышки экстатической ненависти напоминали порнографию навыворот, завораживали, как откровенные любовные сцены. Я все еще смеялся, когда после часовой пытки холодом впустил Стивена домой и в знак примирения налил ему кружку густого горячего какао. Он стиснул ее в розовых обмороженных пальцах, выпил, а потом схватил консервный нож, запустил в меня и глубоко рассек кожу под нижней губой. Теперь в моей утренней щетине белеет двухдюймовая скобка шрама — точно кривая ухмылка того самого бесенка.
Но полудюжины бокалов хватает, чтобы окрасить тягостные воспоминания о наших давних конфликтах в простые и грустные тона. При мысли о брате на глазах выступают слезы и меня переполняет горькое сожаление о тридцати девяти годах, за которые нам не удалось сблизиться.
