— Теперь уходи, — произнесла Марина холодно. Она сидела, выпрямившись как истукан, в кольце его рук.
Гедеон отшатнулся, глаза его вспыхнули.
— Не надо так. Ты мне нужна.
— Да, но ты мне не нужен, — отрезала она, ненавидя его за то, что он говорил именно так: любить по-настоящему он еще не умел. Самыми главными для него оставались собственные потребности. — Ты мне совершенно не нужен, ты мне нужен, как зубная боль!
Она страшно побледнела, ей постоянно приходилось держать под контролем лицо, потому что больше всего она боялась ослабеть, упасть в подушку и заплакать. Тогда Гедеон непременно обнимет ее, и Марине не хватит сил его оттолкнуть и выгнать.
Гедеон встал, не отрывая от нее глаз. Длинный, худой, он внимательно глядел на нее, и всеми силами она старалась, чтобы ее ответный взгляд был холоден и спокоен.
— Я люблю тебя, — еще раз повторил он.
— Ты опоздал, — иронически скривив губы, ответила она. — Прощай, Гедеон.
Его взгляд еще раз задержался на ней, потом он повернулся и вышел; Марина откинулась на подушки, потому что ее била дрожь и в голове что-то пульсировало. Она закрыла глаза и выскользнула из этого мира в мир снов, где ей не было так больно.
Луч солнца пробежал по комнате, как любопытный зверек, нашел на подушке прядь серебристых волос, запутался в них и бросил отблеск на бледное спокойное лицо. Она спала, но по щекам текли слезы, а губы что-то невнятно шептали.
Комната была озарена закатным светом и в доме было тихо, когда она проснулась. Слушая тишину, она дрожала как в лихорадке: Гедеон уехал, оставив ее одну думать и тосковать о нем, несмотря на весь гнев и ненависть. Она вылезла из постели и подошла к окну. В блеске заходящего солнца над морем бесшумно парили чайки, следуя за возвращающейся рыбацкой лодкой. У чаек будет роскошный банкет, когда за борт будут выбрасывать рыбьи внутренности. Это обычная картина по вечерам: рыбацкая лодка, а за ней стая чаек.
Что же ей дальше делать? Она облокотилась на подоконник и стала думать, но голове трудно было соображать, мешали глупые эмоции, которые опять причиняли боль, а Марина всей душой стремилась к покою.
Нужно было что-то решать по поводу будущего. Слепящий свет памяти рассеял туман мечтательного романтизма, в котором она жила последние месяцы. Теперь она отчетливо видела, что жизнь концертирующего пианиста не для нее. Жизнь Гедеона ей не по силам. Она не смогла бы ездить по свету и всегда держать себя в форме, всегда быть в центре внимания, постоянно идти по тонкой проволоке славы, зная, что внизу нет предохранительной сетки и ничто не смягчит падения.
