Не в первый раз Дарье захотелось понять почему Кали была так привязана к их матери. Отец сказал ей как-то, что мать начала пить через два года после ее рождения, когда Кали было уже семь. Насколько знала Кали, не было чего — нибудь способного к этому подтолкнуть — ни больших потерь, ни смертей, ни ссор — но мать страдала от напряженного мира больше других. И это ее сломило.
Наверное, эта история была грустной, но Дарья не испытывала особого сочувствия. Мир в эти дни был ужасающим для всех, но они все равно вставали, одевались, шли на работу, держались вместе со своими родными.
Но это все не имело значения, не так ли? Не важно испытывала ли она сочувствие или нет. Кали попросила ее о чем-то. Кали всегда была рядом. И Дарья исполнит ее просьбу.
Она открыла дверь. Звук разбудил Кали, но не и их мать. Кали пялилась на сестру, как будто она была привидением, и Дарья подумала, что выглядит очень похоже: в бледном больничном халате, с наполовину обритой головой, бесцельно бродящая. Дверь закрылась за ней.
Она подошла к скрипичному футляру и открыла его. Наверное, Кали взяла скрипку из-за того, что ее легко переносить; она не могла знать насколько она подходила для этой ситуации. Дарья выбрала ее в качестве третьего инструмента, так как для нее было трудно на ней играть. Казалось подходящим сыграть на ней в тяжелой ситуации.
Обычно у Слушающих, когда те слушали смертные песни, в руках был компьютер, а не инструмент, чтобы можно было записать музыку и прослушать позже. Но ни у Кали, ни у Дарьи компьютера не было, так что пришлось обойтись инструментом.
Она села напротив Кали, так, чтобы мать оказалась между ними. Кали открыла рот, чтобы что-то сказать, ее глаза были полны слез. Но Дарья прикоснулась указательным пальцем к губам. Она не хотела слышать благодарностей Кали — это могло разбудить ее упрямство и заставить уйти.
Дарья потянулась, чтобы убрать шумоподавители. Она положила их на пол, а скрипку себе на колени. Тогда она поняла почему лицо Кристофера так изменилось, когда он снял шумоподавители. Сначала она услышала только звуки: хлопки, стуки, топот, треск. Как будто сумасшедший оказался в комнате, полной посуды. Она хмурилась несколько секунд, пока звуки не превратились в ноты… в музыку.
И тогда смертная песня ее матери ожила в ее голове.
Сначала ноты были низкими и твердыми, будто солирующая виолончель — но звучала она не как солирующая, скорее, как басовая линия. А затем, над ней зазвучало что-то высокое и слащавое — до боли слащавое — быстрее виолончелей, — но не до безумия быстрое. А затем низкие и высокие ноты соединились в одну мелодию, скрутились вместе и образовали гармонию. Ей вспомнилась песня, которую они с матерью пели на кухне. У ее матери тогда было тесто для пирога на пальцах.
