А конец близился. Не знаю почему, может быть, оттого, что я так боялся ее потерять, но во время ее агонии я перебирал только самые лучшие воспоминания: наша встреча, рождение наших детей, наша первая ночь. Не слишком-то она удалась. Я с перепугу ничего не мог, меня застопорило из-за стресса и страха оказаться не на высоте, — и Орели повела себя удивительно: она обняла меня, и, хотя не сказала ни слова, я понял, как сильно, всем своим существом, она меня любит. К счастью, все следующие ночи были чудесными, и больше мы не расставались. Орели с самого начала нашла себе место в моей жизни. Моя профессия вызывала у нее любопытство, но при этом жена воспринимала мои успехи на сцене и на экране очень разумно и никогда не пыталась выставляться рядом со мной напоказ в качестве «супруги актера». Она никогда не входила в число моих поклонниц. Она любила того человека, каким я был дома, а не того, о ком писали глянцевые журналы. Если я начинал много о себе воображать, она быстро возвращала меня на землю. Благодаря ей я никогда не терял равновесия. Я никогда не пробовал наркотиков, только шотландский виски попивал время от времени, да и без него легко мог обходиться. Она все время твердила, что кино — не настоящая жизнь и что я должен сохранять ясность ума и трезвость взглядов. Она защищала меня и прекрасно видела, в какие игры играют окружающие меня люди, при этом вовсе не смотрела на всех как на хищников, и если советовала кого остерегаться, то только настоящих стервятников. И дома то же самое: она не позволяла мне корчить из себя кинозвезду. У меня были свои домашние обязанности, и, отлучаясь из дома, Орели звонила мне, чтобы напомнить о них.
— Жюльен, не забудь после обеда убрать кухню и пропылесосить гостиную. Прислуга сегодня не придет. Спасибо, милый.
Иногда я развлекался, представляя себе, какие физиономии сделались бы у моих поклонниц, если бы они увидели меня с тряпкой в руках.
* * *
Орели умерла у меня на руках 2 июня 1999 года, в восемнадцать часов пять минут, в Американском госпитале в Нейи-сюр-Сен. Последний месяц ее жизни был невыносимым. Я еще никогда не видел, чтобы человек так страдал. Тело ее уже умерло, но сознание жило и оставалось ясным, в этом и состоит вся подлость убившей ее болезни. День за днем она уходила, зная, чувствуя это, а я не мог ничего поделать. Я отдал бы собственную жизнь в обмен на ее. До последнего вздоха Орели так оберегала детей, что даже красилась каждое утро: не хотела пугать их видом приближающейся смерти, уже завладевшей ее лицом и иссохшим телом.
