— Крабы — табу. Это подарок товарищу Борзенкову, — Юрий Иванович сел на кровать, почти лег, выставив живот. — А ты выпьешь со мной?
— Нет, не буду. Не хочу.
— Ну и я не буду, — Юрий Иванович выпятил в раздумье нижнюю губу, шевельнул пальцами по одеялу.
— Мы как на вокзале. Перед прощанием, — заерзал Юра. — Все сказали, а времени еще навалом… Ну что, дала вам Что-нибудь эта поездка сюда?
— Мне? — Юрий Иванович перекатил голову по стене, посмотрел изучающе. — А что она могла мне дать? Все это, семнадцатилетие свое, я уже пережил когда-то… Так, картинки прошлого, как в музее, — он говорил нарочито скучным голосом, чуть ли Не зевая, чтобы позлить Юру. — А тебе мое появление что-нибудь дало?
— Конечно, — Юра дернул вяло плечом, оглядел свои руки. — Я уже говорил вам, что никогда таким, как вы, не стану. Теперь знаю это твердо.
— Дай-то бог, — Юрий Иванович отвернулся, посмотрел в потолок. — Пока тебя не было, я думал о твоей судьбе. И решил: знаешь, кем тебе надо стать?
— Кем? — в голосе Юры скользнули тревога и даже испуг.
— Поступай-ка ты, братец, в институт кинематографии. На актерский. А потом, глядишь, и режиссером станешь. Конечно, конкурс бешеный, но, думаю, ты пройдешь. Способности у тебя есть…
— Какие там способности, — засмущался Юра.
— Знаю, что говорю, — оборвал Юрий Иванович. — Лицедей ты отменный… В конце концов, думая о твоем будущем, я забочусь и о себе.
И, не спеша, с паузами, словно размышляя вслух, принялся рассказывать о кино, о малокартинье, которое как раз в эти годы будет осуждено, о фильмах, которые потрясли или просто понравились, о режиссерах и актерах, о кинофестивалях и кинозвездах, о «новой волне» и «рассерженных молодых людях», о Феллини, Антониони, Куросаве, Бергмане, Михалкове…
Юра слушал тихо, не перебивая, не переспрашивая.
Юрий Иванович поднял голову.
Юра спал, сунув под затылок ладони. Лицо было ясное, спокойное, рот слегка приоткрыт, и в уголке его, совсем по-детски, поблескивала слюна; иногда он чмокал, дергал губами и тогда обиженно, беззащитно морщился.
Юрий Иванович встал, убавил фитиль, пока тот не превратился в тоненькую сияющую полоску; сразу подползли из углов тени, окружили прозрачным полумраком стол. Юра застонал, повернулся на бок, промычал что-то и задышал ровно, глубоко, точно мужчина, уставший от нелегких забот и трудов.
Юрий Иванович лег на кровать, тоже подсунул руки под голову, как незадолго до этого Юра, и уставился в потолок. Стало грустно, но не тягостно-грустно, не пасмурно на душе, не тоскливо, а так, как бывает, когда, набегавшись по городу, вымотавшись в пустопорожней болтовне и сутолоке житейской суеты, окажешься вдруг где-нибудь на весенней поляне в березовой роще, среди белых, словно вертикальные столбы света, стволов, и оглянешься, и изумишься, и сядешь, задумавшись, в мягкую зеленую траву. Юрий Иванович увидел и эту поляну, этот березовый свет, потом он увидел свою комнату у Ольги Никитичны, потом — сильные, ленивые волны моря, медленно и широко несущие к нему от горизонта белокурчавые гребни свои, и ему стало беспокойно, тревожно, он понял, что должен — будь что будет! — пойти сейчас к матери, упасть к ее ногам, выплакаться, вымолить прощение.
