Остальные притихли. Замолкли, впрочем, и эти — и сиплый, и бас. Досадно, конечно, что кто-то еще затесался в их уголок, будет мешать. Глядишь, и немец еще до срока их обнаружит. Но перед тем, что близилось, что уже надвигалось сюда, все были равны. Достанется всем. Больше, меньше… А всем. И чего им сейчас, перед смертью возможной, делить? И все же не хотят делиться своим, лишний раз демаскироваться из-за кого-то, под опасность, под риск, под снаряды и бомбы, под немецкие пули себя подставлять. Не хотят!
И, тоже озлясь, оскорбясь, штабной еще яростней рванулся сквозь цепкую чащу вперед, зовя своих за собой:
— Ну, скорее, скорее давай!
И когда продрались сквозь последний колючий заслон, на открывшейся сразу крохотной светлой прогалинке увидели пушку. Совсем новенькую, будто прямо с завода, с конвейера, еще и не успевшую поизноситься в боях, в пестрой, под лето, яркой, цветастой камуфляжной покраске. Пушка явно не наша — вражья, чужая. И как она попала сюда? Возможно, накануне, когда гитлеровцы уже прорывались до этой черты, а наши отбросили их, так и осталась? Или с другого какого-либо участка доставили?
Два каких-то солдата, немолодых уже, совершенно черных, заросших, похожих чем-то на искромсанных вчера миной Агубелуева и Вараздяна (явно не русские, из местных, — тоже горцы, кавказцы), пригибаясь, не высовываясь выше кустов, малыми саперными лопатками рубили кусты. Расширяли полянку.
Даже Ваня, сам без году неделя артиллерист, и тот моментально отметил: нет, не имели эти двое прежде дело с орудием. Земля, даже на штык хотя бы, под ним не углублена; не отрыты справа и слева от орудийных колес и окопы для командира и номеров; земляных упоров — крутых, узких ямок под сошки станин — тоже нет, не говоря уже о двух коротких полешках под них, чтобы опора была понадежней, пожестче; и погребка не видать под снаряды — два ящика, тоже трофейные, окованные, желто-табачного цвета, между кустами открыто так и лежат.
О круговой стрельбе, обороне не может быть даже и речи: вокруг непролазная колючая густая стена. Стрелять пушка сможет только вперед, только в ту сторону, через которую, наверное, ее и затащили станинами, задом сюда, когда немцы уже были отброшены — со стороны все ближе и ближе надвигавшегося боя. С тыла было б нельзя ее затащить. Там сплошные кусты. И только здесь, перед орудием, есть широкий, как и оно само, и неплотный — в один-два ряда примятых кустов — просвет для стрельбы. Видно, когда затаски вали пушку сюда, на прогалинку, она и попримяла эти кусты. Они потом чутьчуть поднялись — ободранные и истерзанные, но упрямо живые и стойкие. И это было что надо. Замечательно было. Прекрасно! Лучшей, надежней маскировки с фронтальной, так сказать, с огневой стороны нельзя и желать. Имея ее, даже при полном отсутствии "профиля" (положенного по боевому уставу почти полуметрового земляного углубления под орудием) можно надеяться, что немец спереди, откуда в основном и станет искать, высматривать пушку во время стрельбы, вряд ли сразу ее обнаружит. Наверняка в первую же минуту, после первых же выстрелов из пушки не обнаружит ее. Нашу, родную "сорокапятку", с ее высоченным, суженным кверху гребнем щита, чуть ли не на метр возвышающимся над стволом, ее, скорее всего, обнаружил бы сразу. Ее трудно укрыть. А эту, не нашу, чужую, трофейную, кусты прикрывали надежно, уверенно — даже без профиля, без бруствера, без оборудованной по всем правилам огневой. Чудо какая удобная: собранная, приземистая, такая вся ладная. Колеса меньше, чем у нашей, щит над стволом не выше ладони — ровненьким, аккуратненьким гребнем и какой-то двойной, как бы в два слоя, с воздушной прослойкой: никакие осколки и пули его, видать, ни за что не прошьют. И при всем при том орудие это было явно мощнее "сорокапятки": ствол — и так видно, на глаз — намного длиннее и толще. Потому-то, наверное, и тормоз надульный на нем, а не только масляный — противооткатник, чтобы дополнительную отдачу гасить.
