И как только не спятил Ваня, пока свои расправлялись с фашистами, пока извлекали его из-под металла, резины и осыпавшейся сверху земли? Как утерпел? Сколько лет уже миновало с тех пор, но давнее воспоминание это… Не о бое том, не о самом бронетранспортере, нет, а о минувшем далеком кошмаре, казалось, позабытом давно, лишь только сунулся в давящую темень трубы, вдруг сразу всплыло и оглушило, на миг так и сковало всего. Но только на миг. И, чтобы не сдаться, не отступить, не подчиниться этому когда-то запавшему ему в душу ужасу, Ваня, напротив, отчаянно, что было сил рванулся вперед. И, колотя коленями и ладонями о покатый, узенький под ржавой железной трубы, ударяясь затылком о такой же, нависавший над ним тяжкий свод, давясь спертым не воздухом даже, а будто бы удушливым газом и расширив глаза, устремился к противоположному концу водовода. И с каждым шагом — на четвереньках, ползком — все полней и острей воспринимая, теперь уже кожей, клеточкой каждой, всем своим существом почти то же, что пережил недавно прораб, кажется, начинал понимать, что это она, да-да, она, еще в лихолетье войны въевшаяся в любого из бывалых солдат, засевшая в самых глубинных их тайничках жажда жизни, справедливости и торжества — жажда победы, как сжатая до поры, до времени тугая пружина, вдруг развернулась и помогла ему, бывшему саперу, фронтовику, выйти живым из трубы, одолеть свою смерть и вновь победить. Как, конечно, поможет и каждому, всем, не забывшим уроков войны, поможет в лихую минуту и Ване. И всю жизнь будет теперь ему помогать. И мучить, и помогать… Всю! Пока будет жить. И это с ним теперь навсегда!
