— Ну скорее, скорее, папа!
— Ты что? — всполошилась мама опять. — Да я тебя не пущу!
— Значит, так, — поддержал ее и отец, — пойду я один. Да-да! — оборвал он решительно, увидев, как Олежка сразу сник и раскис. А Люба, напротив, воспряла, как всегда, заулыбалась опять. — А у тебя, сынок, будет другое задание. Очень важное. Подстрахуешь меня. Если буду кричать из трубы или если меня долго не будет, беги скорее к людям. Понял? Зови их сюда.
— А что, на самом деле это опасно? — еще больше встревожилась Люба.
— Всюду каждого подстерегает опасность. И на улице вдруг может обрушиться на твою голову цветочный горшок. Так что, сынок, учись быть осторожным, предусматривать все, — ему прежде всего обратил отец свой ответ. Его самого-то этому научила война, особенно взводный — Матушкин, покоя им не, давал, все учил и учил осторожности. И теперь не только осознанно, но и бессознательно, автоматически Ваню побуждало повсюду все предусматривать. — Значит, понял? — повторил он Олежке. — Если что, сразу к людям.
— Папа, возьми… Я с тобой хочу.
— Нет, все, Олег, не возьму. Будешь меня страховать. Кто же за людьми побежит?
— Папа, а где здесь люди? — ухватившись за это последнее, завертел Олежка светлой вихрастой головкой. — Не видно нигде здесь людей. Может быть, это люди? — показал он на уже полусгнившее с лета огородное чучело — палки крест-накрест, на них шляпа, черный издырявленный плащ, красные женские ботики, уморительно безнадежно пожал своими легонькими, словно крылышки, не начавшими еще развиваться детскими плечиками. И Ваня опять вдруг отчетливо, остро увидел: а ведь Люба и тут совершенно права. Да, надо, надо, пора уже приучать сына к спорту и к делу. Все, откладывать больше нельзя, с завтрашнего дня и начну.
Впрочем, почему с завтрашнего? Будем считать, что уже и начал.
А Олежка все озирался и озирался, по-видимому, продолжая высматривать людей на заброшенных к зиме огородах, на пустыре, превращенном в безобразную свалку, на поросшем пожухлым бурьяном и кустами шиповника холмике. Мамины, мамины глаза у него, невольно сравнивая, метнул Ваня взгляд на жену, — чуть приуженные, удлиненные и с заметной каринкой, даже, пожалуй, и с чернью слегка. А волосики нет. Черта с два, мои у сынишки волосы, мои — русые, шелковистые, мягкие, и сейчас они малость дыбились и выплясывали на поднимавшемся заметно ветру.
— Значит, нет людей, говоришь? — оглянулся вслед за сыном вокруг и отец. — А будку, сторожку вон видишь? — ткнул пальцем за пустырь. — Вон, вон — за колючим забором, в кустах, у подножия холмика, где бульдозер стоит.
