Юрий успел переодеться в светлые джинсы, белую тенниску с расстегнутым воротом, сверху повязал измазанный красками фартук и выглядел как настоящий художник. Все ателье было заставлено морскими пейзажами. Сверкающая под солнечными лучами морская гладь, лунная дорожка на темной воде, шторм. И я снова не могла понять, талантливый он художник или так себе. Да, пейзажи выглядели совершенно натурально, но ведь искусство должно предлагать свой взгляд на вещи. Мари Хиггинс всегда ругала картины, изображающие действительность как она есть, и говорила, что настоящий художник должен уметь вывернуть мир наизнанку и показать скрытую природу вещей. Мари, чертова Мари. Ну почему ты забыла переправить мне письмо дяди? Хотя что бы это изменило? Даже если бы мне удалось запрыгнуть в следующий самолет из Нью-Йорка в Хельсинки, я все равно не успела бы застать дядю в живых.
— Тебе нравится? Не хочешь стать моделью для моей следующей серии картин? Я хочу изобразить тебя в виде русалки. Уско заказал мне портрет Юлии, но я не представляю, как его написать, ведь она совершенно не умеет позировать и не способна сидеть спокойно. Не понимаю, как она умудрялась работать фотомоделью.
Юлия и Юрий терпеть не могли друг друга, но я так и не могла понять причину этой взаимной нелюбви. Она постоянно пыталась его унизить и указать, где его место. Со мной она не решалась так вести себя.
— В виде русалки? И где ты собираешься писать — на скалах Коппарняси? Знаешь, никогда не хотела быть русалкой. Не понимаю, как они умудряются заниматься любовью с таким хвостом.
Но Юрий, казалось, меня не слышал. Он наклонился и достал из-за шкафа какой-то холст без рамы.
— Это я могу показать только тебе, больше никому. — Дрожащими руками он поставил картину на пол и принялся разворачивать. — Я просто должен был это нарисовать. Надеялся, что тогда я смогу все забыть. Но у меня все равно не получается.
— Ты совсем идиот?
На холсте я в облике Рейски оттаскивала от Лайтио труп Мартти Рютконена. Самого Транкова на холсте не было, сцена была дана глазами постороннего зрителя. А ведь это его выстрел убил Рютконена наповал.
— Ты должен это уничтожить! Представляешь, если кто-нибудь увидит! Например, Сюрьянен или полиция!
— Думаешь, если я ее сожгу, то смогу все забыть? Мне тяжело, хотя я прекрасно знаю, что Рютконен был очень плохим человеком и убил бы нас обоих без малейших колебаний. Я даже ходил молиться в Успенский собор, хотя не слишком верю в Бога. Как мне избавиться от этого страшного чувства вины? Может, стоит признаться и облегчить душу?
