Он действительно был весел и хлебосолен, но хмель не брал его абсолютно.
Проводив гостей, он разжег в титане огонь, для пущего правдоподобия роняя щепу и чурбачки и просыпая уголь. Потом, поимев пьяную до соплей буфетчицу, он тычками поднял на ноги Фрязина, раздел его догола, заставил забраться в ванну, дал в руку бутылку коньяка и пустил теплую воду. Потом подержал некоторое время его голову под водой, пока снабженец не перестал дергаться. И тогда – закрыл холодную воду.
Пламя весело гудело в титане…
Струйка кипятка текла из крана прямо на лицо утопленника. Ванна наполнялась и наполнялась. Отклеившаяся от бутылки этикетка залепила сливное отверстие, и вскоре вода полилась через край.
Через полчаса за ним пришли…
Очень отстраненно и незаинтересованно Волков смотрел, как его квартира наполняется разными людьми, в форме и в штатском, как санитары достают из кипятка разварившееся тело и укладывают на носилки, как пощечинами и нашатырем поднимают несчастную буфетчицу (или все же секретаршу?) и, не позволяя ей надеть ни трусы, ни юбку, тут же начинают допрашивать, а она не понимает ничего…
Осторожно, стараясь никого не задеть, он пробрался к выходу, спустился по лестнице вниз, на парадной пропустил торопящихся навстречу ему двоих – шпалы властно взмерцнули в петлицах – и вышел на холод и склизь ненадежной предутренней весны. Четыре машины стояли в ряд у парадной, и еще по одной – в концах переулка…
Чтут тебя, Волков, подумал он и, подняв воротник, неторопливо пошел в сторону Пречистенки. Двери у машины были пригласительно открыты, и всего лишь два опера с наганами охраняли ее. Даже опер и оперша.
Это была слишком грубая приманка – на дурака или на паникера.
Неторопливо он прошел мимо, ловя запах будто бы свежелопнувших березовых почек. Девочка-опер была симпатичная, пусть и жестковатая; в другое время и в другом месте он бы ее не упустил. Знаешь ли ты, бедняга, как пахнут настоящие французские духи?..
По Пречистенке он дошел до Зубовского, хотел остановить таксомотор, но передумал – пошел пешком. Почему-то хотелось пройтись. Он не любил Москву, больше того, он ее терпеть не мог, но вот – не хотелось расставаться навсегда…
На вокзале он еще посидел в буфете, жуя пережаренную котлету с горошком и потягивая средней паршивости пиво. Потом сел в киевский поезд, забрался на верхнюю полку и спокойно уснул.
Берлин, 9 февраля 1945. 23 часа
Дежурство подходило к концу. Полгода – после того как английская бомба разорвалась в подвале старого корпуса – все оставшиеся в живых сотрудники 2WХ вынуждены были работать по двенадцать часов без выходных, чтобы хоть как-то обеспечивать связь; более или менее подготовленное пополнение ожидалось разве что в марте. Руководство не слишком напрягалось на этом участке: 2WХ считалась едва ли не синекурой. Единственное, что сделали, – усилили паек; теперь все «почтовики» получали шоколад «Кола», сливочное масло, красную рыбу и салями. Кроме того, кофе разрешено было пить без меры – чем некоторые, в том числе Мартин Клепке по прозвищу Слон (прозванный так не за размеры, вполне обычные, а за раздумчивость и основательность), пользовались без зазрения совести. В его графике было получасовое окно, и поэтому он сидел, вытянув ноги, в низком продавленном кресле, втягивая носом удивительный запах. Когда кофе варила Гитта, всегда получался прежде всего запах. А когда варил он сам, запаха почему-то не было. Вкус и крепость – и все.
