— Что тебе, Иваныч? — спросила она, поспешно выходя на крыльцо и вытирая о передник руки в тесте.
— Все слава Богу, голубка! Молись Богу. Пронес Многомилостивый беду. Пудовую свечку Николаю Чудотворцу поставим. Нищим муки раздадим и дров на зиму.
— Повинился ты барину? — нерешительно спросила она.
— Повинился, повинился! Нешто я бы так радовался, если бы не повинился? Все скребло бы на сердце, а теперь так легко, точно вновь не свет народился! Он нам все простил!
Маланья не выдержала радости и истерично зарыдала.
— Полно, полно, родная! Перестань! Услышат, Боже сохрани! — произнес Андрей взволнованным голосом, ласково трепля ее по плечу. — Мне тут по одному делу надо съездить. Ночевать меня не жди, но так устрой, чтобы никто не догадался, что меня дома нет.
— Скажу, что занедужилось, и спать лег. А если барин тебя спросит?
— Не спросит, не беспокойся.
— Ну, если ты барину не нужен, так кто же может тебе помешать спать хоть до завтрашнего утра?
— Вот-вот! Ты у меня разумница, настоящая помощница мужу и в горе, и в радости.
Как ни медленно тянулось время для Владимира Михайловича, однако этот томительный день стал подходить к концу.
С наступлением вечера уже нельзя было прохаживаться по заглохшим аллеям парка, предаваясь фантастическим представлениям о том, что произойдет в эту ночь в Малявине. Федька уже два раза являлся к барину с предложением пожаловать ужинать и с замечаниями относительно сырости, змей, будто бы выползавших из нор после солнечного заката, ям, в которые легко в темноте оступиться, и тому подобных пустяках. Запретить ему являться было невозможно, и Грабинин решил продолжать дома размышления, от которых не мог оторваться.
Чтобы скорее остаться одному, он беспрекословно сел за стол и даже заставил себя поужинать, затем прошел в спальню, разделся, лег и, приказав Федьке тоже ложиться, погасил свечу. Но сон не смыкал ему глаз, и вскоре он осторожно слез с постели, ощупью кое-как оделся и, принимая всевозможные предосторожности, чтобы не быть услышанным, вышел на крыльцо. Тут, присев на ступеньки, он стал ждать, вглядываясь в темноту, за которой воображение рисовало ему то очаровательные картины, от которых его сердце наполнялось восхищением, то леденящие кровь ужасы.
Ночь была сумрачная, накрапывал дождь, и луна только изредка выглядывала на несколько мгновений, как бы для того, чтобы еще живее воскрешать в памяти влюбленного блаженные минуты минувшей ночи, когда под мягким блеском ночной царицы он клялся в вечной преданности той, которую про себя уже называл возлюбленной.
