В то время Дмитрий Степанович был еще так влюблен в жену, что вне себя от радости немедленно собрался на родину. Однако, как он ни торопился, а прибыл в Малявино только через месяц, в тот самый день, когда приглашенные на крестины гости разъехались по домам.
И в ту же ночь, от испуга ли (как всегда, Аратов явился невзначай, никого не предупредивши письмом), или от нового пробуждения инстинктивного отвращения, но с его женой опять приключился припадок таинственного недуга, от которого ее уже считали излечившейся. На следующий день, чуть свет и ни с кем не простившись, молодой барин уехал в город, а недели через две вернувшиеся с экипажем и лошадьми повар и кучер возвестили об его отъезде за границу.
С год не было известий о Дмитрии Степановиче. Знали только, что он жив и здоров, иначе сопровождавший его камердинер Езебуш уведомил бы о болезни или смерти своего господина. Западали в Малявино и такие слухи: будто Дмитрия Степановича видели в Варшаве и в замках некоторых польских магнатов, с которыми он находился в приятельских отношениях, но так как проверить эти слухи было трудно, да и бесцельно, то их без внимания пропускали мимо ушей.
У Елены родилась дочь, но известие об этом, посланное опять в Париж, где у Аратова была постоянная квартира, не заставило его торопиться домой, и новорожденной было уже пять месяцев, когда он приехал в Малявино. Он встретился с женой ласково, даже с радостью, но уже на следующее утро стал суров и придирчив к ней. Он нашел, что жена не сделала никаких успехов ни в пении, ни в игре на арфе, разучилась говорить по-французски и одеваться со вкусом, вообще одичала так, что ее нельзя узнать.
— В деревне светскому обращению не научишься. Хочешь иметь жену-модницу, вози ее по большим городам да по заграницам, — с ехидной усмешкой возразила на это старуха-прабабка. — И глуп же ты, Митяйка! Женился, а с женой не знаешь, что делать. Чем бы радоваться, что и она, и детки здоровы, да Бога благодарить за то, что ей, кроме деток, ничего не надо, ты ворчишь да злобствуешь.
Но, по-видимому, Дмитрию Степановичу этого было мало. Слушая прабабку, он хмурился и с раздражением ходил по комнате, что всегда у него было признаком сдержанного волнения.
О главной причине своего неудовольствия он молчал: отношение жены к нему не изменилось; при свидетелях она была в его присутствии покойна, но стоило им только остаться вдвоем, как тотчас у нее являлись предвестники страшного припадка: тревога в глазах, общее беспокойство, судорожное подергивание губ, слезы. Сомневаться в том, что ему никогда не победить ее отвращения к нему, как к мужу, было невозможно, и этой горькой, оскорбительной истины Аратов больше от себя не скрывал.
