Сын Калиты Симеон называется у Карамзина хитрым и благоразумным; но брат его Иоанн, державший после него великое княжение, называется тихим, миролюбивым и слабым, потому что в летописи он назван кротким, тихим и милостивым. Но мы не знаем, имел ли историк право вместо третьего прилагательного «милостивый» поставить слабый, тем более что справедливость такого отзыва не видна из дел Иоанновых, как они описаны у летописца. Другое дело — как они описаны у историка: назвав с самого начала Иоанна слабым, историк в каждом его поступке видит признак слабости. Иоанн уклонился от войны с Олегом Рязанским, по словам историка; но должно было прибавить, что с Олегом Рязанским был заключен мир, вовсе не безвыгодный для Москвы, ибо, отдав некоторые волости, Москва приобретала другие; надобно заметить также, что в войне с Олегом Рязанским не всегда был счастлив и сын Иоаннов Димитрий, которого никто не называет слабым. Иоанн, по словам историка, терпеливо сносил ослушание новгородцев в первое время своего княжения; но мы должны заметить, что при войне с Рязанью и во время опустошений, причиненных черною смертью, нельзя было думать о Новгороде.
Представление о слабости Иоанна завело так далеко историка, что он приписал ей волнение в других независимых княжествах, как будто Московский князь имел на них тогда какое-нибудь влияние. Наконец, слабости Иоанновой приписывается происшествие в Москве с тысяцким Алексеем Петровичем; но сам историк говорит, что это происшествие осталось под завесою тайны; следовательно, какой же решительный отзыв мы можем произнести о нем и о действиях великого князя по этому случаю? Одним словом, нет ни одного поступка, из которого бы мы могли заключить о слабости Иоанновой; но есть, наоборот, такие, из которых можем заключить о противном. Князь Щербатов выставил их на вид, хотя также принял во внимание отзыв летописца. «Однако при всем сем являлось, — говорит он, — что он толико мудрости к тихому своему обычаю приобщал, что никогда честолюбие других князей не могло осмелиться спокойство его нарушить, как сие видно по здержанию им честолюбия князя Константина Суздальского и по недопущению посла татарского поставить границ между Московского и Рязанского Княжений».
Рассказ о княжении Димитрия Константиновича Суздальского Карамзин начинает так: «Избранный Ханом Великий Князь въехал во Владимир, к удовольствию жителей обещая снова возвысить достоинство сей падшей столицы. Он надеялся, как вероятно, перезвать туда и Митрополита; но Алексий, благословив его на Княжение, возвратился в Москву, чтобы исполнить обет Святителя Петра и жить близ его чудотворного гроба». Мы должны заметить, что в источниках не говорится ничего об обещании князя Димитрия Константиновича снова возвысить достоинство Владимира: притом же мы ничего не можем заключить о намерениях и надеждах Димитрия по кратковременности его княжения. Восстание малолетнего Димитрия Московского против Димитрия Суздальского автор приписывает внушениям вдовствующей княгини московской, митрополита Алексия и верных бояр, которые пеклись о благе отечества и государя. Но почему же боярин Андрея Городецкого Семен Тонильевич, внушивший своему князю мысль о восстании против Димитрия Переяславского, не представлен также человеком, заботившимся о благе отечества и государя, а, напротив, представлен злодеем? Это потому, что автор не признает ничего общего между деятельностью предшественников Калиты и деятельностью его потомков и в стремлении последних к собранию земли находит перерыв после смерти Симеона Гордого до вступления на престол Димитрия Иоанновича: «Иоанн Калита и Симеон Гордый начали спасительное дело Единодержавия: Иоанн Иоаннович и Димитрий Суздальский остановили успехи оного и снова дали частным Владетелям надежду быть независимыми от престола Великокняжеского. Надлежало поправить расстроенное сими двумя Князьями и действовать с тем осторожным благоразумием, с тою смелою решительностью, коими немногие Государи славятся в Истории».
