В доме у Анны жили с закрытыми ставнями.
— Если болезнь не отступит, — говорил отец, — они начнут винить нас.
— Даже не знаешь, чего больше бояться — их или холеры, — обреченно отозвалась мама.
— А в Америке, — сказала Анна, — холеры нет, и никто никого не боится.
— К лету мы будем в Америке, — твердо сказал папа.
Может, они и уехали бы в тот год. Кто знает?
Мать и отец умерли в конце марта, проболев всего два дня. С ними вместе умерли Циля и Рахиль. Анна и близнецы даже не заболели.
Они остались живы — рыжеволосая кудрявая девочка и десятилетние мальчишки; они проводили на кладбище четыре гроба, отстояли на пронизывающем до костей ветру, пока читалась длинная молитва, услышали стук комьев земли о крышки гробов. «Скорее же, скорее, — мысленно торопила Анна. — Очень холодно». А потом подумала: «Я их забуду… Нет! Надо закрыть глаза, представить их лица, голоса, вспомнить, как они произносили мое имя. И сохранить в памяти».
Они — на кухне своего дома, своего бывшего дома. Кто-то его проветрил, продезинфицировал. Кто-то принес супу. В кухне тесно: собрались все соседи и соседки в черных накидках и шалях.
— Таки что будет с этими детьми?
— У них никого нет! Нельзя жениться людям, у которых нет родственников.
— Верно…
— Что ж, делать нечего. Придется общине им помочь.
А кто эта «община», которая поможет? Да конечно же он, самый богатый, от него — все милости, ему — весь почет. Вот он выступает вперед, Мейер Крон, хозяин шинка, торговец и ростовщик. Высокий, рябой человек в крестьянских сапогах и шапке, с всклокоченной седой бородой. Голос у него тоже какой-то всклокоченный, но говорит он веско, с расстановкой.
— Так кто заберет детей? Ты, Абрам? Ты, Йосл? У тебя места хватит!
— Мейер, сам знаешь, я всегда делаю, что могу. Одного бы я принял, но не троих.
Мейер Крон хмурится. Морщины у него на лбу такие глубокие — прямо весь лоб в складочку.
— Мы не разделяем семьи! — рявкает он оглушительно. — Так кто готов взять троих сирот? Я вас спрашиваю?
Все молчат. Ноги у Анны слабеют, подкашиваются, точно в них растаяли суставы.
— А-а, — говорит Мейер, — я знаю, что вы думаете! Вы думаете: Мейер богач, пускай сам берет. — Он разводит непомерно длинными руками. — Кто я, по-вашему? Ротшильд, да? Я и так половину общины кормлю. «Мейер, школе нужна новая печь», «Мейер, такой-растакой сломал ногу, и его семья голодает», и так без конца! Давай, Мейер, давай!
Покашливанье, пошаркиванье ног. Соседи сказали Эли, что он теперь мужчина, и мальчик изо всех сил старается не плакать.
