— Чортовы дети! — услышал он, как во сне, голос фон Эльзенберга: — каждого поодиночке нужно брать! Пока есть патроны — не сдается. Выкопал себе яму в снегу и лежит. Zum Teufel! Ведь ясно, что нужно сдаваться…
Они подъехали ближе и, холодея сердцем и чуть закусывая губы, Подберезкин впервые после двадцати лет увидел вновь мертвые тела на снегу — распластанные руки и ноги, обгорелую рвань, разбросанную вокруг, вновь ощутил то недоверчивое жуткое чувство: действительно ли это были еще недавно живые люди? Ужаснее всего было видеть обожженные тела, вывалившиеся из развороченных танков, с черными обугленными лицами. Как страшна и мучительна должна была быть их смерть в аду машин; даже на небо, на мир Божий они не могли, вероятно, бросить последнего предсмертного взгляда!.. Со снегу, из-за дымящихся машин, всё еще били из пулеметов, раздавались отдельные винтовочные выстрелы, иногда кувыркались, взлетали ручные гранаты, но реже и реже. Да, они бились до последнего патрона! За что же они бились? За ту новую жизнь, что им дали, которую, по его мнению, жизнью вообще нельзя было назвать. Или же защищали они вон тот город, эти пространства за ним, всю Русскую землю?.. Следя за движениями немецких танков, Подберезкин увидел вдруг, что со снегу стали вскакивать отдельные фигуры; подымая руки, они бежали машинам навстречу. Сначала их было двое или трое, потом число сразу увеличилось, бежали они кучей… И, цепенея от ужаса, он увидел дальше, как несколько танков приостановились и, развернувшись по направлению к бегущим, открыли пулеметный огонь. Бегущие стали падать, один за другим, остальные остановились, заметались по сторонам, бросились на снег.
— Что они делают, что они делают! — закричал Подберезкин. — Что же они бьют, ведь те сдаются, руки подняли!
— Слишком поздно! — отозвался жестко фон Эльзенберг. — Schon zu spat. Die Wut ist zu gross!
В тот же день привели первых пленных. Взяли всего свыше роты, окружив в лесу, но массу или побили на месте, как во время боя на поле, или отправили сразу дальше в лагеря; для допроса оставили человек десять наиболее подозрительных, как сказал Корнеманн. У большинства были чисто русские крестьянские лица, и при виде их так и вспомнились солдаты старой русской армии; впрочем было в них и что-то новое; были они серее, низкорослее, отличалась и их форма от прежней. Как у пленных всех наций и армий, у приведенных был уже покорный и тупой вид; некоторые стояли без шапок, без ремней, и это придавало им вид глубоко не солдатский. Немецкие солдаты погоняли пленных, прикрикивая и и подталкивая; сопровождал их русский переводчик из штаба полка, тоже очевидно из эмигрантов. Было ему, однако, не больше тридцати лет. «Он не мог быть белым офицером», — подумал Подберезкин, — почему-то неприязненно смотря на холеное, упитанное и красивое лицо переводчика с холодными голубыми глазами. Звали его граф Шеллер, приехал он из Франции, как узнал позднее Подберезкин, сразу же, в начале войны, поступив там в немецкую армию добровольцем.
