Это было безумием, и все же над светопреставлением из взрывов, сполохов, стрекота орудий, лоскутов дыма, кружения людей и техники довлел какой-то насмешливый ритм, что-то вроде: раз-два-три, раз-два-три… А двое людей сидели перед телевизором в магнетическом молчании, и было им страшно, и было отрадно, что в разладицу с надвинувшейся стеной холодного умопомрачения рядом брезжится живая кровная душа.
Переключили канал, но другая программа оказалась еще страшнее: там престарелая артистка в праздничном платье распевала игривые песни и все кружилась, кружилась, кружилась.
— Пошли чай пить, — глухим голосом произнес учитель традиционное предложение.
Пили чай. Слова не рождались, но, казалось, они всюду были разбросаны мертвыми каменными глыбами. Только тонко позвякивала порой ложечка о стакан, помещенный в подстаканник из мельхиоровой скани. Только лепетал за окном о своих печалованиях прилетевший откуда-то ветер. В соседней комнате стрелял и бухал телевизор. Можно было, конечно, выключить его, но ветер за окном, похоже, перепевал под сурдинку те же звуки. Они пили чай. И не смотрели друг на друга, хотя, конечно же, вдвоем было покойнее; каждый должен был сам ответить перед Творцом… в том числе и за то, сколько зла допустил он в свое сердце.
А грандиозный спектакль на набережной подходил к концу. Алла Медная оставалась в дозоре до последнего. Уже свет, озарявший представление, стал мало-помалу угасать — было ясно, что близится конец. Она досмотрела уже в набегавших сумерках, как выводили (руки за голову) из изуродованной башни мятежников, как иных вытаскивали на носилках, как подъезжали рефрижераторы и лаковые иностранные лимузины… и отправилась восвояси в густеющем вечернем тумане с ощущением исполненного долга.
Вот какой был дан а городе бал, вот какой праздник. И всяк, каждый принял в нем участие: и тот, кто, сидя в танке, обстреливал за деньги собственный парламент, и тот, кто ползал в кровавой луже с вывороченными внутренностями, и тот, кто вещал с телеэкрана от имени народа, и трескавший дома селедку «под шубой», и вольно фланировавший по бульвару, и сочинитель стихов, и продавщица овощей, и даже тот, кто спал в это время без просыпу, и, казалось бы, вообще нечего не делал — и он, бездумный, не остался в стороне. Однако праздник — он хоть вроде бы и для всех, но самые душистые, махровые цветы срывают все-таки приглашенные.
Прошло несколько дней — и торжественная взвинченность улеглась. На улицах еще дотлевал смятый, утративший первозданный блеск, карнавальный реквизит. Были то не стреляные хлопушки, ленты серпантина, конфетти, флажки и бумажные маски, — но остатки развороченных баррикад, гильзы, пятна засохшей крови, а то и валяющаяся где-нибудь на обочине дороги разорванная туфля. «Вы ничего не хотите. Вы устали, устали, — говорили людям газеты, радиоприемники и телевизоры. — Вам нужен только отдых и покой. Отдых и покой. Отдых и покой. Вы ничего больше не хотите…» Хорошо было Никите Кожемяке, он и впрямь спал и ничего более не хотел. А вот Алла Медная, например, хотела.
