В России кризис истории проявился с некоторым запозданием. До конца 1980-х гг. здесь говорили (публично) о кризисе буржуазной историографии и (приватно) о безнадежном отставании марксистской. Однако марксистская, т. е. безусловно глобальная, история определяла взгляды огромного большинства коллег. Далеко не все они были ее убежденными сторонниками, но все понимали, как соотнести с ней то, что сами пишут. В конце 1980-х гг. о кризисе марксистской историографии, наконец, заговорили публично. Но разрушение железного занавеса вскоре привело к печальному открытию: в кризисе не только марксистский метод. В 1990-е гг. в России имело место распространение новых подходов (в частности, постмодернизма, микроистории и нового историзма a la Russe), вылившееся в «догоняющее измельчение» истории. Последнее происходило бурно и сегодня, похоже, утвердилось в качестве если не преобладающей, то наиболее обсуждаемой позиции[192]. Распад марксистской историографии оказался, таким образом, частью распада глобальной истории.
2
В чем причины распада глобальной истории? На них имеет смысл остановиться подробнее, так как говорят об этом много, но чаще всего достаточно общие вещи. Рассуждения о кризисе истории стали банальностью, от которой легко отмахнуться, поскольку без конкретного анализа его причин непонятно, насколько он серьезен и каких именно аспектов глобальной истории касается. Многие полагают, что в кризисе не история, а теории истории, что это хорошо, а не плохо, и что историк может без всяких теорий ходить в архивы и описывать прошлое, каким оно было на самом деле, — как если бы распад всех теорий исторического процесса сразу мог означать что-либо другое, нежели распад категорий традиционного исторического мышления, вне которых мы не в состоянии помыслить историю. Причина подобных заблуждений — в «наивном реализме» историков, которые плохо понимают, что история является конструктом нашего сознания, что она не дана нам непосредственно, но создается разумом по его собственным исторически сложившимся и, следовательно, изменчивым правилам.
Неясность причин кризиса истории мешает правильно оценить его масштаб. Популярные объяснения часто страдают упрощениями. Так, идея конца истории, связывая кризис с прекращением противостояния между коммунизмом и демократией[193], задает проблеме необходимый «глобальный» масштаб, но одновременно в силу заведомой односторонности внушает сомнения в наличии кризиса вообще. Ничем не лучше объяснения, приуменьшающие масштаб кризиса и связывающие его со случайным поворотом событий внутри исторической профессии. Таковы сетования на злосчастную «моду» и тлетворное влияние литературных критиков, введших историков в соблазн релятивизма
