Очередная перемена в коммунистической идеологии, происшедшая после Второй мировой войны, на место антифашистской «мировой культуры» поставила внутри страны национальную культуру, а вовне — классовую. В СССР это привело к превращению идеи культуры, в глазах узкого круга оппозиционной интеллигенции, из антифашистской в антитоталитарную. Напротив, на Западе в момент наивысшего подъема популярности СССР на грани 1940–1950-х гг. левые интеллектуалы нового поколения, наследники антифашизма и активисты компартий, с энтузиазмом признали подчинение культуры обществу. Марксистский идеал личности как участника классовой борьбы нашел среди них немало добровольных сторонников. Отсюда, в частности, открывался путь к социальной критике культуры (М. Фуко, Р. Барт), которая оказалась одной из самых интеллектуально плодотворных идей столетия, но стала ослабевать по мере распада коммунистической иллюзии.
Уже в 1950–1960-е гг. упадок коммунистического активизма сказался на идее культуры, которая на Западе, как и в СССР, высвобождалась из-под знака класса. Идеал личности как носителя культуры приходил на смену идеалу личности как участника классовой борьбы. Поворот социальных наук к культуре (осуществившийся в 1970–1980-е гг., но наметившийся в 1950–1960-е) совпал с закатом коммунистического проекта.
Несмотря на определенную разочарованность в прогрессизме, связанную с дискредитацией коммунистической идеи, фигура интеллектуала-учителя мысли определяла самосознание интеллигенции (а отчасти и ее общественное восприятие) в период послевоенного «блестящего тридцатилетия» — эпохи роста университетов и «парадиза интеллектуалов». Но червоточина сомнений и скептический флер все больше придавали идее культуры оттенок релятивизма, актуализированный в 50-е гг. благодаря кризису колониальной системы. Однако отчасти из-за очевидных политических коннотаций, отчасти в результате привыкания к ней идея культурной относительности перестает восприниматься трагически (как еще на грани веков ее воспринимали отцы-основатели социальных наук). Более того, она становится основой вполне оптимистической эпистемологии — идеи диалога культур. Эта последняя в 1970–1980-е гг. означала утверждение множественности правд и тем самым отрицание тоталитарного единомыслия. В идее диалога культур находит свое завершение свойственное антитоталитарному проекту понятие культуры[144].
Изучение культуры в 1950–1970-е гг. разворачивалось прежде всего в рамках господствовавшего тогда структурализма. Представление о культуре как о системе, обладающей принудительной силой по отношению к индивидуальному сознанию, логически вытекало из лингвистической парадигмы и уже в межвоенный период определило популярность функционализма в социальных науках. Однако идея культуры была достаточно пластичной. Уже в 1950–1960-е гг. символический интеракционизм в социологии и антропологии предлагает рассматривать культуру не как подчиняющую человека силу, но как общий язык, который, помещая субъекта в определенные рамки, все же открывает ему возможность выбора (Э. Гофман и особенно К. Гирц). Таким образом, культура могла рассматриваться и как ограничение индивидуальности, и как форма ее выражения. В этой последней роли культура стала центральным понятием антиструктуралистского восстания, начатого отходом от функционализма в американской социологии 1950–1960-х гг. и перешедшего в повсеместное отрицание структурализма, марксизма и психоанализа в 1970–1980-е гг.
