– Ну давай, попробуй, Рембо херов, – сказал Серёжа. – Лицо раскрась и нож в зубы, я тебе дам, у меня много. А когда они тебя пристрелят, сразу станет легче определиться, какая баба лишняя.
На короткое мгновение мне показалось, что Лёня сейчас его ударит, – они стояли в каком-нибудь метре друг от друга, с раздутыми ноздрями и сжатыми кулаками, – но прошла минута, другая – и ничего не произошло, и Серёжа, наклонившись, принялся расшнуровывать ботинок, а когда он снова выпрямился, лицо у него было уже совсем другое.
– Мы не будем с ними воевать, – сказал он вполголоса. – У них автоматы, и чёрт их знает, кто они такие на самом деле. Я не идиот и всё прекрасно понимаю, но воевать – не будем. Нас тут не трое мужиков – тут девчонки и дети. Мы не осилим войну. По крайней мере, сейчас.
– Согласен, – поддержал папа. – Уймись, Лёнька. Пока вроде бы нормально всё, и про баб они невсерьёз, странно, что они в первый день про баб шутить не начали, я таких, как они, повидал в своей деревне – они тебе и про бабу пошутят с порога, и про козу – ты же не думал, что они тебе Шекспира тут в оригинале примутся читать?
– Вот и я таких повидал, – мрачно проворчал Лёня, но видно было, что он сдался и больше не станет спорить. – Они не шутят. Такие никогда не шутят.
Ира загремела тарелками, чтобы покормить детей, мальчик снова вскарабкался Серёже на руки, а я, воспользовавшись случаем, выскользнула наружу, чтобы выкурить еще одну сигарету. Стоявший возле двери Андрей молча протянул мне пачку и щёлкнул зажигалкой. Какое-то время мы просто стояли, прислонившись к стылой стене дома, и курили, глядя в черноту, – уже совсем стемнело, и в каком-нибудь шаге от дома не видно было ничего, и озеро лежало темное и беззвучное под нашими ногами.
– Как ты думаешь, им можно доверять? – спросила я, не потому, что мне было важно услышать, что Андрей скажет, а просто для того, чтобы не стоять тут в тишине, как чужие люди, но он просто поднял и опустил плечи, не удостаивая меня ответом.
Я этого не увидела – скорее, догадалась об этом по шороху его зимней куртки. Я такая же, как он, подумала я внезапно, ни о чём не спорю, ничего никому не доказываю, а просто молча жду, пока остальные всё решат за меня. С каких пор я сделалась такой пассивной? откуда взялась во мне эта коровья терпеливая покорность? ведь я же не была такой, никогда не была. Я представила себе ещё раз широкое, некрасивое, с тёмными глазами, Анчуткино лицо и то, как он ерошил волосы мальчику. Завтра он уедет с Серёжей в тайгу, один на один. Боюсь ли я того, что может там случиться? Должна ли я вернуться сейчас в дом и сказать Серёже: «Ты не поедешь, я не хочу, чтобы ты ехал, ты ничего о нём не знаешь, к чёрту мясо, которое вы, скорее всего, всё равно не найдёте, не езди с ним, останься здесь, они отдадут нам половину своих сетей, мы дотянем до уток и без охоты», – только я еще ни разу, ни разу за все три года не говорила Серёже «ты не будешь этого делать», я даже не могу представить себе, как это – открыть рот и сказать ему «не смей, я тебе не позволю». Я просто вернусь сейчас в душную комнату и сяду с ним рядом, ожидая, пока ребенок уступит его мне (когда мальчика унесут, наконец, в постель), а потом я буду лежать возле него под расстегнутым спальным мешком, и если он не очень устал сегодня, может быть, он положит мне на бедро горячую ладонь и шепнёт: «Давай выйдем на улицу, малыш», а скорее всего, он просто провалится в беззвучный, неподвижный сон, и я несколько часов подряд буду слушать его ровное дыхание, пока тоже, наконец, не усну.
